Европа: первая половина 17 столетия

     Рождение Европы
 
     С легкой руки А. Дюма-отца, первая половина 17 века в Европе навсегда связана в нашем сознании с бравыми образами его мушкетеров. Грозный звон шпаг и шпор, перья на шляпах, плащи в густых складках, под которыми бьются отважные и любвеобильные сердца… Что еще? Ах, да: интриги, интриги, интриги… Любовные и политические.
     В этом есть своя сермяжная правда: политика тогда была неотделима от личностей, ее творивших, а сами эти личности – от своих любовных страстей и цепи случайностей. Внешне судьбы Европы вершились самым домашним образом, – в спальнях королей и будуарах их жен и любовниц, между охотами, балами, банкетами и балетами.
     Но это чисто внешний штрих времени. Глубинные процессы той эпохи были куда серьезней. Собственно, тогда, в 20–30-е гг. 17 столетия, и вошел в обиход политиков сначала во Франции, потом в Англии и Голландии и сам термин «Европа». До этого пользовались средневековым по духу понятием «христианский мир». Это был удар по пронизанному религиозными представлениями сознанию, – и еще какой удар! И если английская революция 17 века все же проходила под религиозными лозунгами, то Великая французская революция через сто сорок лет отменит и сам христианский культ…
     В 17 веке происходит революция в умах, революция в науке, с которой сравнима разве что подобная революция начала 20 века. Отныне не схоластические споры, а опыт и разум определяют развитие знаний. Культом разума пронизан трактат Р. Декарта «Рассуждение о методе» (1637 г.). Вслед за переворотом в сознании бурно развивается совершенно светская по своему духу культура: появляются первые оперы и балеты, расцветает культура аристократического салона, в литературе утверждаются принципы новой, основанной на разуме и «правилах» поэтики, – поэтики классицизма.
     Между тем, в изобразительном искусстве и архитектуре господствует полный антипод классицизма – пышный и сумасбродный стиль барокко, являющий собой мир как застывший помпезный хаос. Освобожденный от чрезмерных религиозных пут разум европейца старается мир упорядочить, накопить знания, проникнуть в саму суть вещей (кстати, это ведь и время сверхтрезвых «счетоводов» и накопителей, – эпоха первоначального накопления). А сердце захватчика алчно пульсирует, силясь вместить в себя все сложное разнообразие распахнувшегося мира. Корсар, который творит беззаконие на море именем своего короля, постоянно рискует жизнью и копит, копит, копит, чтобы потом купить себе дворянское достоинство и завести прибыльный бизнес на суше, – вот странноватый герой этого времени.
     Порой, особенно в странах, не выдержавших ожесточенной исторической конкуренции, это перенапряжение вело к откровенной депрессии, – экономической, политической, культурной, да и просто на уровне отдельной личности: «Жизнь есть сон», – скорбно провозглашает великий испанец Кальдерон.
     Впрочем, по другую сторону Пиренеев его бы в этом не поддержали…
     Французский историк Пьер Шоню назвал эпоху 17–18 вв. временем «Европы классической».
 
     Геополитический аспект
 
     Ведущей геополитической тенденцией «классической Европы» становится создание национальных государств и крах многонациональных лоскутных империй. Жизнеспособными оказываются лишь страны средние по территории и густонаселенные, обычно с одним языком. Ими удобно управлять, в них относительно удобно проводить реформы. Они развернуты лицом к успеху, к будущему, к прогрессу.
     Любопытна закономерность: если та или иная держава на гребне своих побед пытается стать империей, она терпит крах. Так было, например, в 17 веке со Швецией, которая к середине столетия имела мощь великой европейской державы и поставила перед собой цель сделать Балтику своим «внутренним морем». Увы, все эти планы разом рухнули под Полтавой. И как показала история уже через полсотни лет, на благо самой же Швеции! Отказ от имперских амбиций привел эту страну к стойкому процветанию…
     А что же Россия? Ее пример, как будто, опровергает эту закономерность. 17–18 века – время создания великой Российской империи… Пьер Шоню объясняет этот феномен так. Во-первых, это эпоха, когда закладывались основы грядущих КОЛОНИАЛЬНЫХ империй, смысл существования которых был в экономической эксплуатации «чуждых» народов и территорий. Присоединяя Сибирь и Дальний Восток, Россия делала примерно то же, что европейцы в Африке и Азии, вот только она не сумела эффективно этим богатством воспользоваться… Во-вторых, закрепощение крестьян (конец 16 века) вывел громадное большинство населения России из состояния «граждан», а реформы Петра закрепили это расслоение и на уровне культуры. В России получилось два народа. 2 млн. относительно европеизированных и привилегированных «граждан» дворян и купцов (ими-то и могла так эффективно управлять Екатерина) – и десятки миллионов крепостных крестьян, которые «в законе мертвы» (Радищев) и государство для них ограничивается вотчиной их помещика.
     Правда, при этом за скобками остается вопрос о всенародном подъеме 1812 года, – исследование его природы стало стержнем «Войны и мира» для Л. Толстого… Но маститый французский историк благоразумно не вспоминает о нем…
     Впрочем, здесь мы уже далеко отошли от предмета нашего разговора.
     Итак, назад, в Европу около 1600 года…
 
     Последний солнечный луч над Италией
 
     Историки заметили, что солнце исторической удачи движется над всей территорией Европы, подобно маятнику. То оно сверкает над ее южной, средиземноморской частью, то уходит далеко на север. Вероятно, в этом при самом общем взгляде на вещи, можно усмотреть некий алгоритм: пассионарный взлет, напряжение всех сил – и естественная после этого усталость, «изнеможенность».
     Такая вот «изнеможенность» наступила для южной Европы в 17 веке. Солнце удачи надолго, на три с лишним века, ушло с испанских плоскогорий и из итальянских долин за Пиренеи и Альпы. Для этого были самые простые, четко формулируемые историками, экономистами и культурологами причины.
     Центр мировой торговли переместился из Средиземного моря в Атлантику. В течение полувека торговый гигант Адриатики Венеция вынуждена была сократить свой флот втрое! Некогда экономически мощным итальянским городам-государствам оставалось лишь проматывать накопленное или обслуживать амбиции своих новых господ – испанцев.
     Впрочем, традиции Возрождения были еще сильны, в том числе и высока профессиональная репутация итальянских купцов, архитекторов, живописцев, музыкантов, банкиров… И итальянцы снимают последние возможные сливки и пенки с былой своей славы. Генуэзский банк становится сосредоточием финансовых средств католического мира. Тонны золота и серебра из испанских колоний питают идеологический центр этого мира – Рим и папский двор.

     Но мы уже говорили, что ничего хорошего для итальянцев и самих испанцев из этого халявного золотого дождя не вышло. Да, в Риме закончили грандиозный собор святого Петра. Да, бездна роскошных церквей и словно из рая перенесенных вилл украсила улицы и окрестности Вечного города. Однако все это был лишь великолепный фасад, прикрывший отсутствие исторической перспективы, – пышные декорации надвигавшейся социальной деградации. Зарабатывать на хлеб нищенством становилось выгоднее, чем ремеслом или крестьянским трудом. Среди бела дня по улицам и проселкам бродили угрюмые парни и мужики в полосатых чулках, с красными или зелеными сетками на волосах, непременно вооруженные, – так называемые «брави»: бездельники, проходимцы и откровенные бандюганы. Грозные эдикты властей против них оставались пустым сотрясением воздуха.
     Да и сами власти оказались ничуть не лучше. Окостенелые в своем чванстве наместники испанского короля да римские папы, в каждом из которых парадоксально сочетались алчность, просвещенность, цинизм и утонченный вкус, – могла ли эта элита стать серьезным штабом объявленной ею всеевропейской войны с еретиками-протестантами?

     О том, как сложно переплетались разные тенденции эпохи, можно судить по хрестоматийному примеру из жизни Галилео Галилея.
     Дважды ученого принуждали отказаться от своих воззрений о гелиоцентрическом строении нашей галактики. Говорят, ему угрожали пытками. Ученый сдался, но на смертном одре все же воскликнул про Землю: «А все-таки она вертится!»
     Из этой истории правдой является лишь то, что дважды (в 1616 и 1632 годах) Галилея принуждали отказаться от своих взглядов. Но ни о каких пытках речи не шло! Его личным другом был сам папа Урбан Восьмой, а на процесс в Рим Галилея доставили в карете другого его высочайшего покровителя – великого герцога Тосканского. Остаток жизни ученый провел на прекрасной вилле Арчетро под Флоренцией, окруженный вниманием и заботой сильных мира сего, и умер, увы, так и не произнеся лукавой фразы, которую ему приписали впоследствии…

     Сам папа Урбан Восьмой из рода Барберини прославился не только умом и просвещенностью, но и стяжательством, которое приводило в изумление даже видавших виды римлян. Папа и его родственники осуществляли настоящий грабеж среди бела дня. Урбан не останавливался перед отлучением от церкви даже владетельных особ, земли которых клан Барберини вознамерился прикарманить. С тех пор в Риме стала бытовать поговорка: «Что не сделали варвары, сделали Барберини».
     В этих условиях лучшие умы Италии искали счастья в странах, где веяли ветры будущего. Первая звезда двора Урбана – молодой, умнейший, обходительный и очень красивый Джулио Мазарини в конце концов уехал в Париж, где нашел свою вторую родину и личное счастье (о нем речь еще впереди).

     Папский двор заметно деградировал, лишенный и проблеска духовности. При наследнике Урбана Иннокентии Десятом из рода Памфили (том самом, кто при виде своего портрета кисти Веласкеса воскликнул в великом смущении: «Слишком правдиво!») всем заправляла его свояченица донна Олимпия Майдалькини.
     Более корыстной и в то же время неблагодарной дамы свет не видывал! Когда умер ее благодетель Иннокентий, она оставила тело папы римского на три дня без присмотра, не заказав даже гроба, объявила себя бедной и отказалась оплатить необходимейшие расходы на похороны того, кто сделал ее богатейшей женщиной Рима! Деньги носильщикам гроба заплатил из своего кармана один из священников. «Большой урок для понтификов! – ехидничал современник. – Он показал им, что можно ожидать от родственников, ради которых они поступились совестью и честью!» (Цит. по: Эрланже Ф. Эпоха дворов и королей. Этикет и нравы: 1558–1715. – Смоленск: Русич, 2005. – С.144).
     Любопытно, что бездуховность становится чертой и святая святых для итальянцев – живописи. Все эти манерные, слащавые, садистически хищные и совершенно порочные по духу ангелы и мадонны кисти Пармиджанино и его последователей оставляют тяжкий осадок в душе зрителя. Страдает и сам колорит: кажется в зеленоватой, тронутой тленьем воде раздавили медуз и набросали плохо объеденных арбузных корок… И это официальная, придворная живопись!..

     Величайший художник эпохи – Караваджо – отказывается от заповедей академизма и придворной слащавости. Он пишет пастухов, крестьян, солдат (или святых и апостолов, но в простонародном, если вообще не люмпенском облике), – пишет точно, смачно, иронично и беспощадно, в вывернутых сложных ракурсах (словно пьяница корчится) и в зловещей игре светотени, которая заставляет вспоминать скудное и случайное освещение притонов, чуланов и подсобных помещений. Впрочем, его картины выглядят, скорее, торжеством надвигающейся тьмы, которая буквально глумится над светом…
     Сам Караваджо ведет образ жизни откровенного маргинала.
     Вероятно, последний «долгоиграющий» удар нанесла по Италии в 1630 году эпидемия чумы. Разразившаяся биологическая катастрофа сократила численность населения страны в некоторых районах в разы.
     После всех этих ударов и катастроф Италия на два с лишним века затихает и становится раем для богатых туристов и коллекционеров древностей. Памятники ее ветшают, население погрязает в ленивой нищете и деятельном объегоривании богатеньких иностранцев (отсюда устойчивая в 17–19 веке репутация итальянцев как людей очень коварных), а таланты разбредаются по всем европейским столицам от Мадрида, Парижа и Вены до Варшавы, Москвы и Санкт-Петербурга…
 
     Конец испанского господства
 
     Испания первой половины 17 века – зрелище помпезное и вместе с тем откровенно печальное. Расцвет искусства, продолжающееся доминирование в европейских делах, – и вместе с тем есть нечто роковое, обреченное в том, что великая кисть Веласкеса вынуждена увековечивать ничтожные, тронутые вырождением лица испанских правителей.
     Есть нечто символическое и в том, что энергичные политики, порой все еще посверкивающие на политическом горизонте Мадрида, бессильны противостоять процессу распада былого могущества. Испания перенапряглась и погрязла в преданиях героического прошлого, в предрассудках вполне средневековых. Гениально это выразил Сервантес: его благородный герой гоняется за химерами, а вот расплата за это – вовсе не химерическая.
     Образ Дон Кихота – это образ всей испанской монархии, которая пыталась воевать с наступившим новым духом времени. Чудовищный католический фанатизм был наследием героической борьбы с арабами-захватчиками, и из этой жесткой идеологической схемы не смел никто из испанских правителей выйти. В начале 17 века с территории Испании изгоняются полмиллиона «морисков» – потомков арабских захватчиков. Но это были лучшие в Испании ремесленники и крестьяне! Во имя торжества религиозного принципа и националистических предрассудков Испания нанесла жесточайший удар своей экономике.
     Постепенно иссякает приток американского золота и серебра, – в силу естественного истощения рудников и в силу разгула пиратства на просторах Атлантики. То, что не сумели захватить английские, голландские и французские каперы, все равно оседает в карманах французских, английских и голландских негоциантов, ведь Испания так и не озаботилась развить свою экономику. Испанию можно смело назвать жертвой собственного героизма и небывалого исторического везения (открытие Америки).
     В идеологии испанские короли ориентируются на самый нетерпимый вариант католицизма, убивая силы страны в отчаянной попытке навязать его всей Европе.
     Дон-кихотство в экономике, политике, идеологии… Только в искусстве – дивный расцвет, а в живописи еще и принципиальная, нелицеприятная правдивость. Испанская знать была слишком надменна, чтобы требовать приукрашивания себя. Острые, вытянутые головы, узкие бледные лица, мелкие носы, непропорционально большие уши, – все признаки вырождения, сказал бы физиономист.

     И масса парадоксов! При наличии громадных колоний – повальная бедность населения, от грандов до крестьян. При католической нетерпимости – пережитки мусульманских нравов: муж может безнаказанно заколоть жену, если она выставит при людях носок туфли из-под платья. Элита окостенела в своем нищем величии, народ прозябает в глубочайшей социальной депрессии, а средний слой – мелкое дворянство – воинственно бряцает шпагами да рычит серенады под окнами недоступных красавиц.
     И на фоне всего этого – повторим: Сервантес, Гонгора, Лопе де Вега, Кальдерон, Веласкес, Рибера, Сурбаран… «Золотой век испанской культуры». Создавая памятник королю Филиппу Четвертому, скульптор Педро Такка изобразил короля не в ореоле военных триумфов, а вручающим Веласкесу крест Рыцарей Святого Якова. Это справедливо. Больше хвастаться было нечем…

     Правители, впрочем, по-своему колоритны. Сын «трудоголика» и бюрократа Филиппа Второго Филипп Третий – розовый, пухлый, сменивший молочные зубы лишь в 14 лет, тупой, набожный и добродушный обжора. Когда Филипп Второй предложил ему выбрать жену из трех кандидаток, принц передоверил выбор отцу. «Он создан не повелевать, а чтобы им повелевал всякий!» – с горечью произносит Филипп Второй. И выбирает сыну невесту подстать – пухлотелую сладкоежку Маргариту Штирийскую. «Сладкая парочка» тотчас спелась: обильнейшие застолья, охоты, игра в шары, посещение комедий, – жизнь добродушных немецких обывателей. (Да оба по крови – почти чистокровные немцы).
     Филипп Третий умирает в сорок три года от язв на ногах. Увы, этикет так строг, что во дворце нет человека, кто ПОСМЕЛ бы ухаживать за умирающим королем…
     Ему наследует сын, тоже Филипп. (К слову сказать, греческое, православное имя Филипп вошло в обиход западноевропейских королей с легкой руки Анны Ярославны – дочери Ярослава Мудрого и жены французского короля Генриха Первого; ее сын Филипп стал самым первым Филиппом среди королей-католиков).

     Филипп Четвертый – бравый блондин с воинственно закрученными кверху усищами оказался едва ли не самым милым и просвещенным человеком, когда-либо занимавшим испанский престол. Он тонко разбирался в искусстве, обожал театр, сам писал и переводил. Литераторам, художникам и артистам при его дворе жилось привольно.
     При этом король был неподдельно добр и мягкосердечен. Главным его грехом можно назвать только неслыханную любвеобильность: после себя он оставил больше тридцати внебрачных детей. Увы, наследовать ему должен был сын Карлос – жертва близкородственных браков, существо с явными признаками дегенерации.
     В основу своей внешней политики он положил записку английского проходимца Энтони Шерли, который подвизался одно время в качестве посла в Иране. Эта записка очень трезво и тонко анализирует положение дел в Европе и Азии, но Оливаресу явно не хватило ни ума, ни опыта Шерли, когда сам он начал действовать по изложенной Шерли схеме.

     Оливарес провалился и во внешней и во внутренней своей политике – и это был крах, обусловленный деградацией испанской экономики. Впрочем, королю Оливарес все еще казался незаменимым. Дело дошло до того, что супруга Филиппа Елизавета Французская взломала дверь в кабинет мужа и явилась перед ним в облике разгневанной богини мщения Немезиды с категорическим требованием отправить Оливареса в отставку. Король оценил актерский дар супруги, – Оливареса сместили, но другие министры оказались еще беспомощней…
     Вообще, жизнь Филиппа Четвертого была богата на театральные эффекты. Так, однажды ему приглянулась красивая монахиня. Король явился к ней на свидание. Но аббатисса прознала о том, и влюбленный монарх увидел очаровательницу, демонстративно уложенную во гроб, среди горящих свечей… Пойманный с поличным, его католическое величество вынужден был подвергнуться церковному покаянию.
     Большая дружба связывала романтичного короля с настоятельницей францисканского монастыря Марией де Агреда. Это была весьма здравомыслящая особа, но она страдала видениями. Конечно, молва приписывала отношениям короля и аббатиссы бог знает что. Но когда опубликовали их переписку, сплетники прикусили языки. Увы, она оказалась не только невинной, но содержала массу глубоких мыслей короля, горестно наблюдавшего распад величия своей страны.
     Увы, он мог лишь констатировать это, терзаться угрызениями совести и скорбеть…
 
     Рудольф Второй – и очень странный
 
     Рубеж 16 и 17 веков – бесконечно сложное время, в котором сосуществовали остатки средневековых предрассудков, померкшие, но еще великолепные идеалы Ренессанса и веяния нового времени с его культом разума, прагматизмом, убеждением, что «человек человеку – волк» (Т. Гоббс) и начавшейся выработкой основ гражданского общества, призванного максимально нивелировать эти волчьи устремленья людей. Все это происходило в ситуации глубочайшего духовного кризиса и душевной смуты («Распалась связь времен» – «Гамлет»), которым Шекспир, впрочем, должен был быть благодарен пятью своими величайшими трагедиями, созданными как раз на рубеже веков.
     Жизнь тех, кто переживал сходные чувства, но не обладал художественным гением, складывалась много драматичней.

     Яркий пример этого – судьба императора Рудольфа Второго (1652–1612). Император Священной римской империи германской расы, король Венгрии, Чехии и Германии… Что еще? – ах, да: Габсбург чистокровнейший, и со стороны отца, и со стороны матери. Это обстоятельство сыграло с ним, возможно, дурную шутку, но об этом потом.
     В 11 лет отец отправляет его закончить воспитание ко двору дяди – испанского короля Филиппа Второго. Здесь юный принц перенимает умение держать себя прямо и невозмутимо («делаться, как без чувств»), – во время аудиенций даже зрачки его оставались совершенно застывшими – становится строгим приверженцем принятого при испанском, австрийском и английском дворе чудовищно чопорного этикета бургундских герцогов. Принц подает большие надежды не только в плане хороших манер: он умен, проницателен, рассудителен, блестяще образован; он тонкий ценитель искусств.
     Кажется, в его лице идея «универсальной католической монархии», над которой не заходит солнце, находит прекрасного лидера, ибо Филипп Второй уже стар, а Филипп Третий ленив настолько, что еще не сменил свои молочные зубы…

     В 24 года Рудольф становится императором. И тут обнаруживается, что из Мадрида он привез не только хорошие манеры и политические идеи. Словно там, во дворце дяди, юношу покусала тень несчастного Дона Карлоса, этого чернокнижника и алхимика. Рудольф явно проявляет интерес к оккультизму и окружает себя алхимиками, магами и прочими людьми, которых никак не назовешь образцовыми католиками.
     В 1578–81 гг. император перенес тяжелый физический и душевный недуг. Современники шептались, что душу императора похитил сатана. Рудольф Второй, этот официальный оплот католицизма, при иных обстоятельствах непременно угодил бы в лапы инквизиции.
     Конфликт с семьей и окружающими так силен, что Рудольф покидает Вену и навсегда избирает местом своего пребывания Прагу. Здесь он предается магическим и астрологическим изысканиям в блестящей компании великих математиков и астрономов Тихо Браге и Иоганна Кеплера. Увлечение каббалой приводит в его дворец – неслыханное по тем временам дело! – местных еврейских мудрецов. Еврейская диаспора Праги вспоминает годы правления Рудольфа, как золотое время.

     Не менее странны для его времени и художественные пристрастия императора: его любимым художником становится итальянец Арчимбольдо. Виртуозно рисуя овощи и фрукты, Арчимбольдо укладывает их на полотне так, что получаются не натюрморты, а… портреты реальных людей, – причем, хоть и гротескные, но очень, «слишком» похожие!..
     Конечно, если взглянуть непредвзято, то можно усмотреть во всех этих «причудах» императора совершенно возрожденческую по духу попытку совместить мистику и точный научный инструментарий, вычислить траекторию движения судьбы человеческой, а, возможно, и научиться менять ее…
     «Дойти до самой сути» Рудольфу мешают всполошившиеся родственники. На семейном совете Габсбурги решают объявить императора «не в себе», тем более, у него есть еще братья, а сам Рудольф размножается хоть и упорно, но незаконно, – не женится, однако имеет долголетнюю связь с дочкой своего аптекаря и шестерых от нее детей.
     Реальную власть у него забирают братья. Император, практически официально объявленный сумасшедшим, живет настоящим затворником в Градчанском дворце. Уж не австрийский ли Гамлет он, саркастически наблюдающий возню ничтожеств у трона?
     Увы, припадки безумия Рудольф вовсе не симулирует. Он то подолгу пребывает в состоянии глубочайшей меланхолии, то страдает приступами бешенства и тогда начинает крушить все вокруг. Его любимый сын от дочки аптекаря тоже страдает приступами безумия и совершает жестокое убийство, за что умирает в темнице… Снова зловещая тень Дона Карлоса?..
     Рудольф все меньше занимается делами. Братья отбирают у него короны: венгерскую, богемскую… Он остается лишь в одной бесполезной, чисто номинальной императорской короне… В 1609 году Рудольф под давлением чешских протестантов дает им равные права с католиками. Брат Рудольфа Фердинанд Штирийский в отместку разоряет предместье Праги. Но шишки сыплются на больную голову Рудольфа. Теперь чехи стерегут его в Пражском Граде, как пленника.
     Над Австрией и Германией сгущаются тучи близящейся первой общеевропейской войны нового времени, – Тридцатилетней. Она навсегда похоронит претензии Габсбургов на мировое господство.
     Рудольфу остается только пребывать в бессильной ярости и находить утешение в заботах о любимом льве, леопардах и орлах, которые всюду сопровождают его. Однако смерть льва и двух орлов в начале 1612 года слишком тяжела для него: уже через несколько недель император отправляется в мир иной вслед за своими любимцами…

     Германия в огне и руинах
 
     Если бы некий немец впал в летаргический сон около 1577 года и пробудился около 1633, то он явно подумал бы, что умер и его определили в ад. Вокруг – вопеж и залпы пушек, руины, озверелые солдаты в живописных лохмотьях и одичалые жители, которые прячутся в глухих зарослях и по болотам. И это там, где цвели города и деревни, где жизнь била ключом, куда ездили за знаниями иностранные принцы (опять вспомним Гамлета).
     Что же произошло? А ничего «особенного»: просто первая в истории всеевропейская война, – катком прошлась по цветущей Германии. Политически драма состояла и в том, что, собственно, немецкие города и деревни служили лишь полем столкновения амбиций держав, которые почти не испытывали прямых военных невзгод: Австрии и Испании с одной стороны – и Франции, Англии и Швеции с другой. Да и началась-то война за пределами Германии, – в веселой Праге, и не без косвенного участия уже умершего к тому времени императора Рудольфа.
     Послабления, которые он дал чешским протестантам, привели к конфликтам между ними и австрийскими чиновниками. Наследники Рудольфа ни в коем случае не желали признавать прав, которые дал протестантам «безумец» Рудольф. В результате 23 мая 1618 года пражане восстали и повыкидывали из окон Пражского града в ров всех имперских бюрократов. Этот акт назвали «дефенестрацией» – «в окно киданием». Чинуши благополучно приземлились на мягкий ковер из палой прошлогодней листвы. Пострадали сперва только их репутация и одежда.

     Но – лиха беда начало! По иронии судьбы, из Чехии вышел человек, проливший моря немецкой крови, хотя сам он был онемечившийся чешский дворянин. Звали его Альбрехт Венцеслав фон Валленштейн.
     Этот небогатый, но знатный дворянин отличался большим жизненным прагматизмом и еще бОльшим честолюбием. Статный и приятной наружности, он женился на богатой даме, которая была намного старше него. Этот брак создал крепкую материальную базу для дальнейшей карьеры. А карьера предстояла ему неимоверно блестящая. В этом уверил его гороскоп, который составил для молодого Валленштейна сам Иоганн Кеплер. Нужды нет, что после открылось: великий математик то ли намеренно, то ли случайно приписал Валленштейну не тот знак Зодиака. Честолюбие «чешского льва» уже распалилось.

     И тут как раз разгорелось пламя Тридцатилетней войны. Валленштейн идет на службу к австрийскому императору, формируя на деньги жены военный отряд. За 13 лет он сиганет из полковников аж в генералиссимусы. Щедрым потоком льются на него милости, – и есть за что: первый этап войны австрийцы выигрывают. А в армии слушают только его приказы, – все предписания императора из Вены имеют силу постольку, поскольку этого желает Валленштейн. При этом он безудержно обогащается, подвергая грабежу покоренные земли. Таким нерыцарским образом он собрал около 60 миллионов талеров, – сумму по тем временам фантастическую.
     Кажется, католики торжествуют: оплот протестантов – почти вся Северная Германия – находится под контролем Валленштейна, а лидер северных протестантов – датский король Кристиан – бежит из своей столицы и прячется в самом дальнем закоулке своего отнюдь не колоссального королевства…
     И все же нужно не забывать, что это уже война нового типа – религиозные лозунги обозначают, но не определяют политику и идеологию участников. Крупнейшая католическая держава Европы Франция парадоксальным образом поддерживает протестантов европейского Севера, – поддерживает сперва почти тайно, вливая в их истощившуюся казну громадные суммы. Ришелье знает, что делает: руками протестантов он изматывает главных на тот момент конкурентов Франции в борьбе за европейскую гегемонию, – австрийцев и испанцев. Ситуация, конечно, для католика парадоксальная: иерарх католической церкви и премьер-министр «христианнейшего» короля Франции поддерживает врагов испанского «католического» и австрийского «апостолического» величества.
     Однако религиозные лозунги остаются значимыми лишь для отсталых масс. Политики руководствуются не религиозными догматами, а национальными интересами своих государств. Ришелье, кажется, готов заключить союз хоть с чертом, если это будет на благо Франции.

     История Тридцатилетней войны – полна событий и довольно запутанна. Зарвавшегося Валленштейна сменяет на посту главнокомандующего католическими войсками полководец Иоганн фон Тилли. И он, как сам Валленштейн, – некий менеджер, организующий вооруженные банды наемников в регулярные войска, – впрочем, со всеми замашками бандюков, которых держала в узде лишь жесточайшая – не дисциплина, ее не было, – а система наказаний.
     В наше время выдвинута версия, что Валленштейн был не просто «так себе корыстный вояка». Он, дескать, метил стать немецким Ришелье и сделать Германию (вкупе с Австрией, Чехией и Венгрией) единым государством, – таким же сильным, как национальные королевства Франция и Англия. Безусловно, это лишь версия. Скорее всего, раздробленность Германии мешала Валленштейну целеустремленно добиваться своего даже и в мыслях.

     Как только нужда в нем, как в полководце, отпала, его отстранили от командования. И себе же на голову: Ришелье сговорился со шведским королем Густавом Вторым Адольфом, и мощная шведская армия (не из интернациональных наемников, а национальная по составу, крепкая единым языком, религией и культурой) вторглась в Германию. Шведов восторженно приветствует протестантское население, они одерживают ряд побед. Валленштейн снова становится «актуален» для Вены.
     Он вновь во главе имперских войск. В решающей битве при Лютцене 16 ноября 1632 года «шведский лев» Густав Адольф пал смертью храбрых. Однако для Валленштейна это была Пиррова победа: лишившись руководителя, шведские войска пополнили ряды мародеров и разбойников, которые опустошали территорию Германии.
     В 1633 – 34 годах Валленштейн вступает в переговоры с французскими дипломатами. Он раскрывает им свои планы: объединение Германии, очищение ее территории от войск наемников и иноземцев, политика веротерпимости. Для себя лично Валленштейн хотел бы получить чешскую корону…
     Увы, он слишком многого хочет! И, прежде всего, сильная Германия – отнюдь не мечта всей жизни герцога Ришелье. О переговорах становится известно австрийцам.
     25 февраля 1634 года в замке Эгер Валленштейн был убит вместе с тремя своими верными телохранителями. Санкционировал убийство император. С его смертью Германия потеряла шанс стать великой державой, а война возобновилась с новой силой.
     В 1635 году в нее на стороне протестантов открыто вступает католическая Франция. Военные действия идут с переменным успехом. Перевес сил на стороне Франции: ее население к тому времени в 17 раз превосходит население Германии! Однако плодиться – не сражаться, и Ришелье отлично знает цену бравым французским воякам. В своем «Завещании» он с иронией замечает: «Хотя Цезарь говорил, что франки знают две вещи: военное искусство и искусство красноречия, я не смог понять, на основании чего он приписал им первое качество, имея в виду, что упорство в трудах и заботах, качество необходимое на войне, лишь изредка обнаруживается у них» (Цит. по: П. Шоню. Цивилизация классической Европы. – Екатеринбург, 2005. – С.91).
     В 1636 году имперцы захватывают крепость на севере Франции – Париж под угрозой. В этом году Пьер Корнель пишет величайшую трагедию французского классицизма, – своего «Сида».
     Красноречивый ответ тевтонам, ничего не скажешь!..
     Положение Франции спасают восстания на территории противника: в Нидерландах, в Каталонии и Португалии. Впрочем, и на территории Франции полыхают восстания населения, истощенного поборами на ведение войны.
     Правда, французам удается одержать ряд блестящих побед: сказывается их превосходство в артиллерии и тактике. Итогом всей этой смуты стал Вестфальский мир, заключенный в октябре 1648 года с огромной помпой. Франция и Швеция стали безоговорочными европейскими гегемонами. Австро-испанская идея «универсальной католической империи» рухнула вместе с военным могуществом испанцев. Победители прирастили территории и пополнили казну за счет контрибуций.
     А побежденные… Хуже всего пришлось тем, на территории кого шли военные действия, – немцам. Население Германии сократилось, по одним данным, наполовину, по другим, – на две трети. В некоторых городах мужчинам разрешили иметь двух законных жен, – при таких потерях было уже не до христианских традиций и заповедей…
     Символичным стало то, что французский посол отказался вести переговоры по-латыни, как было принято, и заговорил по-французски. Над Европой встала звезда Франции, безраздельно сиявшая над нею до начала 18 века, а в области культуры – и до середины 20-го…
 
     Генрих Четвертый: выдающийся замараха
 
     А между тем, все было вовсе не так спокойно и в новом гегемоне Европы! Тому имелись причины, которые лишний раз говорят о противоречивости исторического процесса.
     Во-первых, Франция потенциально была самым богатым государством Европы. Нигде так удачно не сочетались благоприятное разнообразие климата, плодородие почв и близость к торговым путям. Но как раз эти природные и климатические достоинства превращали французские сельскохозяйственные земли в особую ценность, несколько притормаживая развитие ремесла и торговли и негативно влияя на расстановку социальных сил. Если феодализм есть, в первую очередь, социально-экономический строй, основанный на владении сельскохозяйственными угодьями, то Франция, естественно, пришла в эпоху Возрождения с гораздо бОльшим грузом средневековых особенностей, чем, скажем, Италия или Англия. Самое почетное место во французском обществе занимали дворяне – потомки феодалов, а торговцы и финансисты (и уж тем паче ремесленники) были слоями, почти презираемыми (в отличие от Англии. Италии и даже Германии с ее очень сильными городами). Обширные земли делали французских дворян весьма гордыми и независимыми по отношению к центральной власти.
     Историки называют Францию «розой средневековой Европы», но шипы этой розы немилосердно кололи пальцы прогресса…
     Во-вторых, 16 и первая половина 17 века – время демографического взрыва во Франции, когда эта держава становится самой густонаселенной страной Европы. Колоссальные людские ресурсы хороши для развития экономки и ведения войны. Но француз того времени – низкорослый, жилистый, предприимчивый и весьма склонный к авантюризму забияка, которого непросто утихомирить, на какой бы ступени социальной лестницы он ни находился. Сладить с такими подданными могла только очень сильная государственная власть.
     В-третьих, особенностью королевской власти во Франции было то, что вроде бы тоже можно было счесть ее неоспоримым достоинством. Французский король носил титул «христианнейшего величества», то есть считался первым среди монархов Запада. Его династия (дом Капета, к которому принадлежали и Валуа, и Бурбоны) считалась древнейшей в Европе. Король являлся особой священной. Все это оберегало трон от самозванцев, но отнюдь не от заговоров и смут! В 16 веке возможность наибольшей централизации государственной власти среди европейских стран существовала во Франции лишь ПОТЕНЦИАЛЬНО. Понадобилось тридцать лет гражданских войн 16 века и полвека реформ в первой половине века 17-го, прежде чем король смог сказать: «Государство – это я!»
     Увы, животворная французская почва, как тяжкий ком грязи, висела на ногах страны! Поэтому исторический прогресс в ней запаздывал примерно на век по сравнению с передовыми Англией и Голландией… Но это отставание скажется лишь в середине 18 столетия. Для 17–18 века блеск французской государственности, дипломатии, военного искусства и, кончено, прежде всего культуры – можно сказать, определяющ для Европы, а временами и подавляющ…

     1 августа 1589 года, с убийством Генриха Третьего, прервалась династия Валуа. Наследовать французскую корону мог только лидер партии протестантов Генрих Бурбон, король Наваррский. Это обстоятельство обострило борьбу между католиками и протестантами до чрезвычайности. Трижды Генрих переходил из протестантизма в католичество и обратно, дважды войска Филиппа Второго Испанского угрожали Парижу, – Филипп вознамерился навязать французам свою дочь, по матери Валуа, хотя древний закон франков запрещал женщинам занимать французский престол.
     Лишь военный талант, везение и гибкость Генриха Бурбона, а также деньги поддержавшей его Елизаветы Английской решили исход дела для Бурбонов и Франции самым благоприятным образом. После смут и войн новым французским монархом стал Генрих Наваррский, – тот самый «Анри Четвертый», о котором распевают песенку герои фильма «Гусарская баллада».
     Личность эта настолько примечательная и в целом симпатичная, она так полно выражает сам дух времени и страны, что о ней стоит рассказать подробней.
     Лишь в 1598 году, через девять лет после того, как Генрих стал де-юре королем Франции, он смог стать им также и де-факто. В апреле этого года он подписывает Нантский эдикт, в котором гарантирует протестантам свободу вероисповедания на территории своего королевства. Правда, государственной религией признается только католичество, протестанты не имеют права отправлять свои богослужения в Париже, – зато получают в свое распоряжение несколько городов, самым укрепленным из которых становится Ла-Рошель.
     Безусловно, Нантский эдикт – это компромисс с эпохой и прогрессом, и цель его – положить конец бесконечным гражданским войнам. Однако свобода вероисповедания уже в ближайшие десятилетия вступит в острое противоречие с политикой максимальной централизации власти. Спустя тридцать лет Ришелье разгромит последнее «гнездо протестантов» на территории королевства – Ла-Рошель, а еще полвека спустя Людовик Четырнадцатый отменит и сам Нантский эдикт, нанеся громадный ущерб французской экономике, ведь протестанты были людьми экономически наиболее активными.
     Но тогда, в конце 16 века, все французы дружно славили Анри Четвертого и его Нантский эдикт, – всем казалось: наступило время мирного процветания. Король объявил, что его целью является, чтобы у каждого крестьянина по праздникам на столе дымился горшок с куриным супом. Это ему удалось. – время Анри Четвертого народ вспоминал, как «золотой век» сытости и процветания.
     Правда, через двадцать лет властная рука Ришелье бестрепетно вынула курицу из крестьянского супа – и казалось тогда, навсегда – чтобы оплатить ею бесконечные войны за гегемонию Франции в Европе.
     Об этом поговорим в свой черед, – сейчас же нас интересует Генрих Четвертый, «король Франции и Наварры».
     Он родился в 1553 году в семье, по которой пролегла линия размежевания двух религий, – кстати, вещь нередкая тогда во многих аристократических семьях. Его отец король Наваррский Антуан де Бурбон был католиком, мать, Жанна д’Альбре, – убежденной сторонницей крайней ветви протестантизма – кальвинизма. Анри принял сторону матери и весьма скоро стал лидером партии французских протестантов.
     Любопытно, что в его партию входили отнюдь не одни буржуа-скопидомы. Здесь была масса дворян, причем богатых и знатных, а также многие представители интеллектуальной элиты страны. В новой вере они видели дух перемен и прогресса. К тому же Генрих был лидером дворян юга страны, – того самого юга, который процвел в 11–13 веках и был разгромлен рыцарями Севера за «альбигойскую ересь». О, в этой борьбе у южан имелись и свои столетиями выпестованные счеты за былые обиды!..
     Партия Генриха была так сильна, что Екатерина Медичи решила расправиться с ней единым ударом. В августе 1572 года она собрала всю ее верхушку на свадьбу Генриха Бурбона со своей дочерью Маргаритой и в одну ночь уничтожила все протестантское ЦК. В ту зловеще известную Варфоломеевскую ночь Генрих уцелел, только перейдя в католичество.
     После этого он несколько лет жил при французском дворе на положении пленника, пока, наконец, не сбежал. И религиозные распри после этого начались с новой силой.

     «Королева Марго» не могла удержать его: между супругами почти сразу возникла стойкая неприязнь. После фактического разрыва темпераментный Генрих имел массу связей, Маргарита не уступала ему в этом нисколечко…
     Генрих не был пошло блудлив: он и впрямь увлекался женщиной, которую полюбил. Не раз подумывал он о разводе с Марго, дабы соединить себя с очередной возлюбленной узами законного брака. Среди его фавориток были и безымянные маркитантки, и блистательные аристократки. Самая известная из них – Габриэль д’Эстре, для которой Анри даже песенку сочинил (три века спустя ее использовал Россини в опере «Путешествие в Реймс»). Песенка стала народной, а история любви прекрасной Габриэли и короля походит на сказку Ш. Перро.

     Анри увидел ее в Манте, когда война за трон была еще в самом разгаре. Габриэли он не понравился, и она удалилась от него в замок Кевр в Пикардии. Замок был окружен густым лесом, кишевшим пикетами католиков. Тем не менее, король переоделся крестьянином и с охапкой соломы на голове пробрался в замок.
     Но и в облике крестьянина он не смог покорить сердце гордой красавицы. Орлиный нос, ехидный взор и одуряющий запах из пота, псины и лошадиного навоза, который король-воин всюду носил за собой и еще гордо утверждал при сем, что это единственный достойный дворянина запах…
     Тогда король изменил тактику (но не запах!) и устроил брак Габриэли с пожилым вдовцом де Лианкуром. Это был выгодный и почетный брак. Но вдового «молодожена» тотчас услали куда-то, – и вновь возле Габриэли расцвел букет королевского запаха…
     Она сдалась, но никогда и не думала скрывать своих измен. Скорей, она ПОЗВОЛЯЛА себя любить. Впрочем, годы и трое совместных детей сблизили любовников. Габриэль ответила, наконец, королю взаимностью. При своем триумфальном въезде в Париж он объявил, что начинает бракоразводный процесс с королевой Марго. Король узаконил детей от Габриэли, поселил ее в прекрасном павильоне на Монмартре. Всем было очевидно, кто станет будущей королевой Франции. Но в апреле 1599 года она скончалась.

     Король слег и горевал целых семь месяцев. После этого он развелся с Марго и затеял сватовство к Марии Медичи, дочери Великого герцога Тосканского, имея в виду ее колоссальное приданое. Но одновременно он увлекся Генриеттой д’Антраг, которая была не чета кроткой Габриэли. Мстительная и нещадно злоязычная, она отличалась и колоссальным, доведенным до бесстыдства прагматизмом. За каждую свою ласку она выбивала из короля поместье, титул или просто «живыми деньгами». В конце концов, она выбила из него и письменное обязательство жениться на ней, если Генриетта родит ему сына.
     Судьба королевской семьи висела на волоске, но в июле 1600 года Генриетта родила мертвую девочку. И хотя король возобновил с ней любовные отношения, фаворитке пришлось резко сбавить тон. Король женился на толстушке Марии Медичи, через месяц охладел к ней, однако наследника и еще несколько детей она ему все ж таки родила.
     Любопытно, что фаворитки и их дети жили во дворце наравне с королевой и законными детьми короля. Сам Лувр являл во времена Генриха смесь борделя и игорного дома. Каждый прилично одетый человек получал доступ ко двору. Здесь паслась масса авантюристов. Король обожал игру, – одному португальцу он проиграл в один вечер 200 тысяч пистолей (треть приданого Марии Медичи!) Никто не соблюдал придворного этикета, такого изысканно строгого при последних Валуа.
     Генрих Четвертый отличался почти невротической непоседливостью. Нередко с утра он велел своему двору двигаться в путь. На повозки грузили всё, от государственных бумаг до посуды, и двор, подобно табору, кочевал по стране.
     Наконец, несколько аристократок, возмущенных грубостью нравов при новом дворе, объединились вокруг маркизы Рамбулье, которая основала в своем доме знаменитый салон. Это была форма аристократической и эстетической оппозиции великому замарахе.
     В голубой опочивальне маркизы Рамбулье, где собирались ее гости, выковались основы правил поведения для светских людей на три века вперед.
     Король, между тем, деятельно готовился к очередной войне с Австрией. По сути, это было продолжение политики утверждения национальных государств и борьба за гегемонию в Европе.
     В разгар военных приготовлений 14 мая 1610 года Генрих был заколот кинжалом католика Равальяка, который прыгнул в его экипаж и так ловко проделал роковую дырку в королевском туловище, что сидевшие рядом придворные не сразу поняли, что король убит.

     Молва приписала удар Равальяка проискам врагов Франции, а также Генриетте д’Антраг, которая водила знакомство с Равальяком и уже была изобличена в одном заговоре против Генриха. Генриетта домогалась престола для своих детей от короля – но жестоко просчиталась: как раз накануне покушения король и Мария Медичи совершили обряд миропомазания, который узаконивал его брак и их с Марией детей «в глазах всего прогрессивного человечества».
     С утратой Генриха для Франции наступили трудные времена, но хода истории удар Равальяка изменить так и не смог…
 
     Просто гений по фамилии Ришелье
 
     С легкой руки А. Дюма и его безбашенных мушкетеров, кардиналу Ришелье страшно не повезло в глазах нашей публики. Он кажется ее огромному большинству воплощением коварства и жестокости.
     Между тем, все это вовсе не так однозначно. Конечно, воюя с внешними и внутренними врагами Франции, имея врагами почти всех членов королевской семьи и почти врагом порой – самого короля, Ришелье вынужден был проявлять изощренную изворотливость. Причем проявлял он ее весьма успешно, – что говорит не в пользу ума его оппонентов.
     Однако гораздо важней, что все таланты этого человека имели своей целью благо Франции. В своих взглядах на государство, международную политику и религию Ришелье намного опередил сознание эпохи. Он поставил мат своим врагам рукою будущего. В то же время, он оказался там и тогда, где и когда нужда в таком человеке была вопиюща.
     Судите сами.
     После гибели Генриха Четвертого на престол взошел восьмилетний Людовик Тринадцатый. Всю власть сосредоточила в своих руках королева-мать Мария Медичи. Для Франции это означало откат с завоеванных Генрихом позиций практически по всем пунктам.

     Королевская власть потеряла престиж. Всем во дворце заправлял любовник Марии Медичи итальянский авантюрист Кончино Кончини и его жена, молочная сестра королевы Леонора Галигай. Если безродный К. Кончини был банальным рвачом и взяточником, который стал со временем маршалом Франции (не имея ни одной военной заслуги) и маркизом д’Анкр (что возмутило придворную знать), то Галигай была личностью менее бурной, но гораздо более значительной и зловещей.
     Чрезвычайно умная и тонкая особа, она полностью подчинила себе безвольную Марию Медичи и стала беззастенчиво торговать королевскими милостями. Она могла бы быть прекрасным политиком. Но, увы, Галигай совершенно не вдохновлялась никакой идеей, кроме стяжательства, и в этом смысле была истой дочерью обездуховленной тогда на три столетия Италии.

     В отличие от мужа, Галигай живо чувствовала свое неустойчивое положение и мучилась страхами и приступами депрессии. Припадки ипохондрии она лечила как с помощью молитв католических монахов, так и с помощью врача-еврея Монтальто. Папа римский разрешил ей прибегнуть к помощи «христопродавца», но это в дальнейшем сыграло с Галигай роковую шутку.
     В плане внешней политики Мария Медичи отступает от отстаивания интересов национального государства и ориентируется на католические монархии Австрии и Испании. Она задумывает и осуществляет «испанские браки»: юный Людовик Тринадцатый женится на дочери испанского короля Анне Австрийской, а его сестра Елизавета выходит замуж за будущего испанского короля Филиппа Четвертого.
     Внутренние дела оказываются в забросе. Недовольны все: знать – всесилием итальянской парочки при дворе, народ – налоговым гнетом, простые дворяне – пустой, расхищенной Кончини и Галигай казной, из которой выплачиваются пенсии, гугеноты – явными симпатиями королевы к католикам, католики – недостаточно решительной борьбой с «еретиками», буржуа – разразившимся экономическим кризисом (который, правда, захватил всю Европу).
     Собранные в 1614 году Генеральные Штаты (прообраз парламента Франции) окончились почти безрезультатно: власть явно демонстрировала обществу свою беспомощность.
     Но одно важное последствие Генеральные Штаты 1614 года все же имело: королеву очаровал своим красноречием и умом молодой епископ Люсонский, которому тогда было всего 29 лет.
     Епископа ввели в правительство, поручив ему министерство иностранных дел. Впрочем, совершенно не разделяя взглядов Марии Медичи, этот прелат и министр вынужден был пока скрываться под личиной верного слуги и толкового исполнителя бестолковых распоряжений, – не более.

     Епископом Люсонским и был Арман Жан дю Плесси де Ришелье, будущий герцог и кардинал.
     Арман Жан был младшим сыном мессира Франсуа дю Плесси де Ришелье и жены его Сюзанны, урожденной де Ла Порт. Он родился 9 сентября 1585 года. Будущий гений Франции соединил в себе кровь древнего рода со стороны отца и предприимчивую гибкость буржуазии со стороны матери (Сюзанна была из буржуазной семьи, совсем недавно получившей дворянство). Таким образом, Ришелье даже и по рождению – плоть от плоти того компромисса сословий, который и стал основой его будущей политики и самой сути утвержденной им абсолютной монархии.
     Впрочем, отец Армана Жана также был весьма предприимчив и решителен. Именно он уговорил короля Генриха Третьего покинуть Париж в грозные дни восстания парижан, что вероятно, спасло королю жизнь. Само по себе это событие было знаковым: впервые в истории Франции король покидал свою столицу, признав силу подданных.
     Мессир Франсуа остался добрым ангелом последнего Валуа и в дальнейшем, и только нескольких секунд не хватило ему, чтобы предупредить роковой удар убийцы Генриха Третьего.
     В 1590 году мессир Франсуа покидает мир земной; для семьи Ришелье начинаются трудные годы. Новый король Генрих Четвертый скуп на награды слугам своего предшественника. Мадам дю Плесси де Ришелье испытывает почти откровенную нужду. Старший сын ее, которому предстоит продолжить род, неожиданно постригается в монахи. Вся надежда теперь только на младшего Жана Армана. Сперва он выбирает военную карьеру, получает превосходное образование, – но хрупкое здоровье заставляет Ришелье порвать с мечтами о славе военного и придворного. Его ждет карьера духовная, тем более, что основной (и очень скудный) доход его семья может иметь только с епископства Люсон.
     В апреле 1607 года Арман Жан становится епископом Люсонским. Сохранилась легенда, по которой он получил епископство, приписав себе несколько лишних лет, а после рукоположения признался папе римскому в грехе обмана и попросил прощения. «О, вы далеко пойдете!» – восхищенно предрек святой отец. На самом деле Ришелье стал епископом в 21 год и в обход церковных правил исключительно благодаря протекции французского короля.
     Казалось, перед Ришелье открывается карьера прелата-придворного: папа Павел Пятый находит его прекрасным теологом, а король Генрих Четвертый заслушивается его проповедями и называет «моим епископом». Но в разгар этих успехов, в промозглый декабрьский денек 1607 года сотрясаемый лихорадкой епископ Люсонский покидает Париж и отправляется в свою богом забытую епархию.
     Люсонское епископство – одно из беднейших во Франции. Собор разрушен, в доме епископа нет ни мебели, ни посуды. И вот юный епископ разворачивает бурную деятельность: помогает жителям облегчить бремя налогов, реставрирует собор, пишет богословские сочинения. (К слову, Ришелье отличается литературными способностями и питает слабость к пишущей братии. Сразу после его смерти Людовик Тринадцатый отменит пенсии, которые выплачивал кардинал литераторам, – «за ненадобностью»).

     Здесь, в Люсоне, Ришелье встретит и свою верную тень, – пожалуй, единственного за всю жизнь верного друга и соратника капуцинского монаха отца Жозефа (будущего «серого кардинала»). Отец Жозеф происходит из знатной фамилии дю Трамбле. Он скрытен, молчалив, адски умен и гибок. Физиономист определит явные признаки маниакальности и ужасающей гордыни. В самом деле, если тиара папы или корона короля дю Трамбле «не светят», то он гордо станет носить всю жизнь грубую серую хламиду монаха, забавляясь своей скрытой властью, которая будет кроить карту Европы. Вся семейка дю Трамбле – такая, мрачная. Его брат станет ревностным комендантом Бастилии. А сам отец Жозеф – о, черты садиста у него на лице! А если их нет в его биографии, то только потому, что мы ее слишком плохо знаем…
     И вот этот мрачный гений злодейства и интриги станет верным спутником кардинала Ришелье, которого можно назвать вполне гуманным правителем, – более гуманным, чем того требовали обстоятельства и нравы эпохи. Отец Жозеф станет лучшим дипломатом Европы и во многом обеспечит победу Франции в Тридцатилетней войне. Правда, ни он, ни сам Ришелье не доживут до ее окончания. И все же трогательная и символическая черта: умирая, отец Жозеф ждал известий о решительной победе французов. Известие запаздывало. Видя терзания друга, Ришелье солгал умирающему: победа – за нами. Отец Жозеф умер, торжествуя, а через несколько дней в Париж пришла весть о победе, – одержанной, кажется, именно в тот день, когда Ришелье «обманул» своего верного дю Трамбле…
     Из Люсона Ришелье возвращается в Париж как депутат Генеральных Штатов. Затем – его назначают духовником юной Анны Австрийской. Затем – доверяют портфели военного министра и министра иностранных дел.
     И вновь карьера его обрывается, – обрывается по милости его будущего благодетеля короля. Юный Людовик ненавидит Кончини и Галигай, и в этом его поддерживают придворные. Как министр Ришелье получает донос о том, что на Кончини готовится заговор. Он кладет донос под сукно. Зачем же перечить воле самого короля?
     24 апреля 1617 года Кончини убивают несколькими выстрелами в упор, а его супругу обвиняют в колдовстве, припомнив ей лечение у Монтальто, обезглавливают и труп сжигают. (Удивительное, кстати, дело: всеми ненавидимая Галигай так мужественно ведет себя на эшафоте, что народ проникается к ней сочувствием!.. «Сколько людей пришло посмотреть, как я умру…» – скажет Галигай громко, обращаясь к палачу и священнику. А с какой мрачной, величественной иронией наблюдала она за несколько недель до того, как мушкетеры грабят ее дворец!..)
     Мария Медичи сдает своих любимчиков, но все равно ее отстраняют от власти. Королева-мать сослана в Блуа. Вместе с ней падает и ее министерство. «Наконец-то мы избавились от вашей власти!» – прошипит юный король вослед Ришелье.
     Увы, ни пророком, ни просто умным человеком Людовик Тринадцатый не был. Через несколько лет Ришелье становится первым министром (во многом благодаря проискам и отца Жозефа).
     Вот теперь-то это истинный Ришелье!
     Властной рукой он подавляет сопротивление королевской власти, от кого бы это сопротивление не исходило, – от задавленных нуждою крестьян или от принцев крови. В результате его действий Мария Медичи ставит перед сыном вопрос ребром: «Кого выбираете вы: слугу или мать?» Людовик выбирает слугу, и Мария Медичи умирает в изгнании. Своему ненавистнику кардиналу она завещает попугая, – трудно сказать, на что намекая при этом…
     Брат короля герцог Гастон Орлеанский также вынужден бежать из страны. Другой стойкий враг Ришелье – королева Анна Австрийская – изобличена в пособничестве врагам испанцам и почти на коленях умоляет Ришелье помирить ее с королем. Ришелье выполняет мольбу женщины, в которую безнадежно влюблен. Он примиряет царственных супругов. Если бы не его трезвость, ум и великодушие, как знать, династия Бурбонов могла бы пресечься и Франция не получила бы своего «короля-солнце» – Людовика Четырнадцатого…
     Если кардинал беспощаден к первым лицам двора, то что же говорить о простых дворянах? Многие заговорщики кончают жизнь на эшафоте. Никакие мольбы не спасают их, – Ришелье тверд, а Людовик Тринадцатый, прозванный Справедливым, – мстителен и жесток.

     А также неблагодарен. Болезненный, набожный и склонный к садизму (за что его однажды высек отец), он тяготится властью Ришелье и не раз готов сдать его врагам кардинала. Когда юный друг и любовник короля маркиз де Сен-Мар предлагает Людовику убить Ришелье, король меланхолично роняет: «Что ж, он священник и кардинал, – тогда меня отлучат от церкви…»
     Сен-Мар организует заговор на свой страх и риск и тоже кончает жизнь на эшафоте.
     Благо страны выше привязанностей монарха…
     Нужно сказать, враги Ришелье отличаются коварством, удалью, дерзостью, – всем, чем угодно, но не глубоким умом. Подавляющее интеллектуальное преимущество Ришелье делает его чрезвычайно успешным политиком. На пушках, которые громят оплот гугенотов Ла-Рошель, выгравировано: «Правит сила разума».
     Кстати, интересный момент: кардинал никогда не путает дела религии и политики. Гугеноты для него – не еретики, а всего лишь политические сепаратисты, и коль они сложили оружие, то и прощены. Ришелье прагматичен и является носителем политической мысли нового времени. Именно он, правоверный католик и кардинал, отходит в политике от церковных догм, за что получает прозвище «кардинала гугенотов».
     Ришелье вводит в обиход понятие «Европа», взамен устарелого «христианский мир».
     Благодаря ему в Европе утверждается гегемония Франции. Страна становится единым государством. Начинается бурный расцвет французской культуры. Ришелье всячески способствует этому: основывает Академию наук, щедро поощряет таланты.
     Кажется, он добивается всех поставленных целей? Увы, не всех! Успехи в сфере политики и культуры не соответствуют его достижениям в сфере экономики. Налоговый гнет вызывает ряд мощных восстаний, в которых принимают участие и крестьяне, и дворяне, и духовенство. Прекрасное и стройное здание французского абсолютизма имеет слабоватый экономический фундамент. Амбиции и ошибки Людовика Четырнадцатого в дальнейшем лишь усугубят такое положение дел.
     Полная опасностей борьба до срока истрепала и без того болезненный организм великого человека. Под конец жизни он страдал настоящими фобиями. С этим, кстати, связан такой анекдот. Перед тем, как лечь в постель, Ришелье тщательно осматривал спальню, проверял запоры на дверях и окнах, шкафы, заглядывал под кровать. И как-то обнаружил под ней… свиной окорок. Он вызвал слугу. Тот повинился, что окорок стянул с хозяйской кухни и спрятал сюда, для себя. Но Ришелье ему не поверил (вдруг окорок источает смертоносные миазмы?), – и велел лакею съесть опасную находку в его, кардинала, присутствии. Что тот с удовольствием и исполнил…
     4 декабря 1642 года Ришелье не стало. Уходя в мир иной, он успел оставить наследника своих дел, – молодого итальянца Джулио Мазарини. И тому и другому не повезло на память потомков: благодаря литераторам, придерживающимся аристократических симпатий, образы обоих кардиналов стали воплощением политического зла.
     И напрасно: в первую очередь именно им обязана Франция нового времени своим величием…
 
     Анна Австрийская: трудное ремесло королевы
 
     Что бы сказали вы о женщине, которая считалась первой красавицей, была предметом любви самого умного, самого сексапильного и самого обаятельного мужчины своего времени (все трое – чур! – лица разные!) и являлась дочерью, супругой и матерью самых могущественных монархов Европы?
     Говоря языком современного шоу-бизнеса, это была бесспорная мега-звезда. Свет этой звезды дошел до нас благодаря романистам, – впрочем, дошел в несколько искаженном виде. А жизнь этой «счастливицы из счастливиц» была, увы, безрадостна именно в эпоху ее юности и расцвета.

     Итак, знакомьтесь: Анна Австрийская, дочь короля Испании Филиппа Третьего, супруга короля Франции Людовика Тринадцатого, мать «короля-солнце» Людовика Четырнадцатого. Женщина, покорившая сердце Ришелье, Бекингема и Мазарини.
     Пылкая и необычайно красивая Анна Австрийская в 14 лет стала супругой Людовика Тринадцатого. И хотя торжества по этому поводу были весьма пышными, супруги-ровесники разочаровали друг друга в первую же брачную ночь. Неискушенный и болезненный Людовик потерпел фиаско. И потом целых два года не возвращался к «этому вопросу».
     Юная королева оказалась в Лувре пленницей. Из чинного и чванного Мадрида она летела в «веселый» Париж за счастьем. А обрела в качестве свекрови неумную и враждебную Марию Медичи и странного супруга, который предпочитал жене красавице охоту, музыку, слесарное рукомесло и искусство брадобрея. Увы, король Людовик всерьез увлекался (или всерьез развлекался?) тем, что «оформлял» бороды дежурных офицеров, придумал особый фасон тоненькой «королевской» бородки и вообще, кажется, в этих господах его воображение интриговала отнюдь не одна только растительность на подбородке… (см.: К. Рыжов. Все монархи мира. Западная Европа. – М.: Вече, 2000. – С. 331).
     Первые годы Анна привыкала к новому своему окружению. Среди него, естественно, выделился ее духовник господин Ришелье. Он всерьез увлекся прекрасной и темпераментной Анной, – но та уже слишком хорошо знала, что такое слабый здоровьем мужчина, и повторять ошибку по своей воле не пожелала ни в коем случае.
     Существует легенда, что Ришелье любил ее всю жизнь, что в основе стойкого противостояния его и королевы лежала горечь отвергнутого любовника и неприязнь «загнанной в угол» женщины. Это вполне возможно, если принять во внимание изощренные натуры кардинала и Анны, – но, возможно, психологически их еще больше связывало странное притяжение-противостояние антиподов. Ришелье – человек ледяного расчета, совершенный прагматик, Анна – пылкая и неудовлетворенная жизнью женщина, живущая своими чувствами и страстями. Вовлекшись в политические интриги, она, прежде всего, вымещала этим свою досаду на незадавшуюся судьбу. Да и просто: больше-то делать ей было нечего…
     Ее сопротивление Ришелье имело не столько политические, сколько чисто личные мотивы.
     Анне было обидно, что король ежегодно меняет список ее придворных дам, и явно по наущению кардинала наполняет ее штат шпионками Ришелье.
     Ей было очень одиноко: подруга ее герцогиня де Шеврез (отъявленная авантюристка и интриганка, но женщина огромного личного обаяния) была отправлена в изгнание.
     Ей было тяжко и в бытовом даже плане: если «бургундский» этикет испанского двора излишне изолировал персону монарха, то французский этикет выставлял короля и королеву напоказ всему двору. От пробуждения до отхода ко сну (включая примерку платьев и естественные отправления) высочайшие особы находились здесь в поле зрения придворных. А в случае с Анной – в поле зрения шпионов всесильного кардинала…

     Роковой час пробил для Анны в мае 1625 года, когда на свадьбу английского короля Карла Первого и сестры Людовика принцессы Генриетты-Марии прибыл блистательный герцог Бекингем.
     Первый красавец и ловелас своего времени и красивейшая, но несчастная королева… Короче, возникли все основания для вспышки взаимного чувства, причем пылкого и глубокого с обеих сторон.
     Конечно, возможности измены королю были сведены к нулю: Анна все время оставалась со своей свитой. Возможное уединение, почти случайное, могло произойти на одной из прогулок, в аллее, и вряд ли продолжаться больше трех минут. Но, вероятно, взгляды влюбленных были красноречивее всяких действий…
     Впрочем, есть и другая версия. Встречам Анны и Бекингема всячески способствовала интриганка де Шеврез, которой не было слаще пирожного на Земле, как отомстить королю и Ришелье, к которым она питала стойкую личную неприязнь.
     Между Анной и Людовиком состоялось неприятное для королевы объяснение. Больше того, «неподобающее поведение королевы» было вынесено на обсуждение Королевского совета. Этот день (17 сентября 1626 года), вероятно, стал самым тяжким воспоминанием для Анны. Людовик практически бросил ее на целых 12 лет.
     Впрочем, справедливости ради, нужно сказать, что подоплекой всего этого были не только дела амурные. Как раз в этом году младший брат короля Гастон Орлеанский был объявлен дофином (наследником престола), так как у королевской четы все еще не было детей. У врагов Ришелье возник план убийства Ришелье и отстранения короля. Заговорщики прочили на престол Гастона и хотели добиться от папы развода Анны с низвергнутым монархом с тем, чтобы выдать ее за новоиспеченного короля. (Этот план повторится не раз, но каждый раз очередные заговорщики попадут впросак, а следом на эшафот). В данном конкретном случае проболтался сам исполнитель задуманного убийства Анри де Талейран-Перигор маркиз де Шале (предок великого дипломата).
     О готовящемся заговоре Ришелье знал и от своей шпионки при английском дворе графини Карлейль (кстати, она послужила Дюма прототипом Миледи).
     В 1628 году между Англией и Францией разгорелась война, в ходе которой герцог Бекингем был убит своим же офицером пуританином Джоном Фелтоном. Это случилось 28 августа 1628 года. И как бы в насмешку над погрузившейся в скорбь королевой Анной ей было предписано участвовать в домашнем спектакле буквально через несколько дней после этого!..
     Все эти унижения сделали Анну яростной противницей Ришелье. Не было, казалось, заговора против него, в котором прямо или косвенно она не участвовала. В 30-е годы она сошлась с герцогом Монморанси, который поднял мятеж против Ришелье и был казнен.
     В 1637 году на гребне успехов австро-испанской армии в Тридцатилетней войне Анна активно готовилась низвергнуть Ришелье. Она пыталась подбить на это Людовика Тринадцатого, – правда, Анна явно переоценила свои силы. В это время король всерьез увлекся Луизой де Лафайет и мечтал развестись с супругой…
     Кукловодом, как всегда оказался хитрец Ришелье. Собрав все улики, он припер королеву к стенке. В итоге силы оставили Анну, она упала на колени и стала целовать руки Ришелье, моля примирить ее с супругом. Истерика была долгой, а объяснение между Людовиком и женой тягостным для обеих сторон.
      Ришелье в очередной раз уклонился от искушения личной мести. Или, все же, он любил Анну и считал ее способной еще послужить благу Франции? В результате его усилий супруги примирились.
     Людовик вернулся к Анне, а 5 сентября 1638 года на свет родился наследник – будущий Людовик Четырнадцатый. Поздние роды были долгими и тяжелыми. Но после рождения сына красота Анны расцвела с новой силой.

     Крестным отцом будущего короля стал посол папы римского кардинал Джулио Мазарини. Этот любезный и умный человек, к тому же очень красивый и ласковый, скоро стал другом Анны.
     Кажется, теперь-то все линии сложного любовного треугольника наконец сошлись. Ришелье готовил Мазарини себе в преемники, прекрасно понимая, что ни он сам, ни Людовик Тринадцатый долго не протянут. Регентшей при малолетнем монархе будет Анна, а первым министром при ней – Мазарини, ее друг и возлюбленный, а также и умный воспитатель юного короля.
     Ришелье как в воду глядел. В 1642 году он ушел из жизни. На следующий год покинул сей мир и Людовик Тринадцатый. И любовно-политическая конфигурация, у истоков которой возможно, совершенно сознательно встал Ришелье, «сыграла». Франция выстояла, несмотря на бури Тридцатилетней войны и мятежи фрондеров, – выстояла благодаря гибкости Мазарини и стойкости Анны Австрийской.
     Но можно сказать и так: Анна Австрийская как политическая фигура состоялась благодаря своей любви к Мазарини и… проискам дальновидного Ришелье.
     «9 марта 1661 г. Джулио Мазарини скончался, оставив после себя спокойную и могущественную Францию, вступившую в эпоху расцвета абсолютизма. После его смерти Людовик Четырнадцатый, сделавший себя первым министром и провозгласивший принцип «государство – это я», отстранил свою мать от участия в управлении – собственно, он предугадал ее желание. Остаток своей жизни некогда красивейшая женщина Европы провела в монастыре Ван де Грас, где и скончалась от рака груди 20 января 1666 года» (Ю.Е. Ивонин, Л.И. Ивонина. Властители судеб Европы. – Смоленск: Русич, 2004. – С. 360).
 
     «Английские непотребства»
 
     Англия первой половины 17 века вовсе не была по-настоящему великой европейской державой. Процессы капитализации в ее экономике (они позволят ей сделать рывок через столетие) шли исподволь, внешняя политика английских королей была вяловатой и далеко не всегда самостоятельной. Даже английская буржуазная революция, продолжавшаяся целое десятилетие, даже казнь законного короля, – все это оказалось, в сущности, на периферии внимания европейца 17 столетия, еще захваченного событиями Тридцатилетней войны.
     В начале века Англия не могла похвастаться и своим флотом, и уж тем более наличием обширных колоний.
     «Старая добрая Англия», «веселая Англия», исчезновение которой оплакивал Вильям Шекспир, все же дала напоследок шороху в начале 17 столетия. Ибо на престол вступил Яков Первый, сын казненной Марии Стюарт.

     Образованный и хитрый, дурашливый и порочный, этот ленивый обжора и пьяница самой своей бездеятельностью, возможно, в какой-то мере и притормозил развитие событий в неблагоприятную для королевской власти сторону.
     Его двор являл собой смесь кабака и цирка. Количество придворных и слуг было огромно, но никто не следил за ними, так что слуги преспокойно отщипывали куски от королевских кушаний еще на кухне, – и король это просто не замечал, ведь только завтрак его состоял из 25 блюд! Зато галерея Уайтхолла в силу ветхости обвалилась самым скандальным образом, когда на нее после аудиенции у короля вышел испанский посол. Посла удалось спасти, но несколько лордов все-таки пострадало.
     Пьянство при дворе было повальное, пили и мужчины и женщины. Вот как описывает современник пышный праздник, который дал в Уайтхолле Яков Первый в честь датского короля Фридерика Второго, своего тестя:
     «Однажды после обеда состоялось представление «Храм Соломона и визит царицы Савской». Дама, которая исполняла роль царицы Савской, несла дары обоим Их Величествам, но, поднимаясь на возвышение, забыла о ступеньках, вывалила содержимое на колени Его Датскому Королевскому Величеству и упала у его ног. Было много беготни и суеты с салфетками и тряпками, чтобы все вычистить. Потом Его Величество встал и захотел потанцевать с царицей Савской, но упал рядом с ней и был перенесен в один из внутренних покоев… И вот в богатых платьях появились Надежда, Вера и Милосердие: Надежда попыталась заговорить, но вино так ослабило ее стремления, что она ретировалась в надежде, что король простит ее за краткость. Потом Вера не присоединилась к благим делам и оставила двор в неустойчивом состоянии. Милосердие припало к ногам короля и, судя по всему, прикрыло множество грехов, совершенных ее сестрами; каким-то образом она… поднесла дары, но сказала, что должна вернуться домой, так как нет таких даров, какими небеса не оделили бы Его Величество. И она вернулась к Надежде и Вере, которых тошнило и рвало в нижнем холле» (Цит. по: Ф. Эрланже. Эпоха дворов и королей. – С.157–158).
     Яков не скрывал своих истинных наклонностей. После смерти жены он горстями дарил ее драгоценности ненаглядному Бекингему, оправдываясь весьма забавно: «У Христа был Иоанн, а у меня есть мой Джордж» (там же, с. 149). Молодой, но ушлый Бекингем всячески распалял в короле его амбиции абсолютного монарха, а наставником-теоретиком фаворита выступал лорд-канцлер Фрэнсис Бекон, который полагал, что фаворит в ответе за всякий промах короля. Впрочем, союз Якова и Бекингема лорд-канцлер проступком отнюдь не считал, ибо у него самого были для этого свои сугубо интимные основания…
     Занятно, что Яков считал себя богословом и часто вступал в споры с пуританскими проповедниками, но с тонких философских материй как-то всегда крайне для себя органично соскальзывал на рыночную брань. Один из свидетелей такого диспута записал в своем дневнике: «Епископы (противники пуритан – В.Б.), казалось, были очень довольны и сказали, что на Его Величество снизошло вдохновение. Не знаю, что они имеют в виду, но дух вдохновения оказался большим сквернословом» (там же, с. 157).
     При дворе вовсю процветали коррупция и торговля монополиями. За один только первый год своего правления Яков сделал рыцарями более восьмисот человек, в том числе и мужа прачки своей жены, – а ведь еще совсем недавно рыцарями становились за боевые заслуги… Патенты на монополию были статьей дохода короля, но душили свободную торговлю или, выражаясь языком современным, рыночную экономику. Даже придворный шут имел свою монополию – на глину для курительных трубок.
     Население буквально терроризировалось разного рода «монополистами». Например, даже знатные лорды опасались делать фундаментальный пол в конюшнях и загонах для скота: в любое время дня и ночи могли нагрянуть люди от владельцев селитренной монополии и начать вывозить пропитанную аммиаком почву…
     Все это, естественно, крайне напрягало отношения между королевской властью и подданными, престиж монарха упал – ниже некуда. В 1633 году один деревенский кузнец-правонарушитель весьма зловеще заметил констеблю: «Дьявол с королем идут рука об руку, так о чем мне беспокоиться?» Причем это было сказано уже не о Якове Первом, а об его сыне и наследнике Карле Первом, который вроде бы так не похож был на греховодника и бесшабашного выпивоху…

     Историки называют его «последним истинным джентльменом на английском престоле». Утонченный аристократ с безукоризненными манерами, галантный и благородный, Карл мог бы считаться образцом хорошего тона. Да только этого маловато было для главы государства, которое на всех парах шло к социальной революции. Карл безнадежно устарел для своей страны и своего времени. И, наверное, символичным может показаться его красивый, в духе Дон-Кихота, «жест»: еще будучи наследником престола, он заочно влюбился в дочь испанского короля и как простой странствующий рыцарь, в сопровождении Бекингема, явился в Мадрид с предложением руки и сердца. Но инфанта и слышать не захотела о браке с «еретиком» (протестантом).

     Тогда Карл женился не по любви на сестре Людовика Тринадцатого Генриетте-Марии. Впрочем, она быстро прибрала его к рукам, и Карл превратился в глазах подданных в «подкаблучника католички» (Генриетта-Мария осталась в лоне католической церкви).
     К тому же идеи теоретика абсолютизма Бекона и бесконечное потакание амбициям короля со стороны Бекингема сделали Карла, упрямого от природы, совершенно «упертым» сторонником абсолютистского государства на манер Франции или Испании, – и это в стране, где парламент не раз ставил на место зарвавшегося монарха и еще в 14 веке просто «снял» последнего Плантагенета с «должности»!..
     Карл Первый вступил на престол в 1625 году, и почти сразу между ним и парламентом начались схватки. С 1629 года король вообще не собирал парламент на сессии и 11 лет правил единолично.
     Он думал, что занимается централизацией государства на манер Ришелье или Оливареса, а на самом деле лишь углублял пропасть между старой феодальной знатью и новыми, гораздо более широкими массами общества, – от помещиков средней руки и буржуа до крестьян и мануфактурных рабочих.
     Всеми своими действиями Карл доказывал населению, что в таком виде королевская власть просто не нужна стране.
     По иронии судьбы, погибель на Карла Стюарта пришла с гор родины его предков – из Шотландии, где в 1638 году вспыхнуло восстание пуритан.
     После года боев английский король оказался банкротом. Поневоле ему пришлось созвать в апреле 1640 года парламент для изыскания средств на ведение войны с собственными подданными. Увы, парламент начал с того, что предложил пересмотреть все дела королевского правительства за 11 лет «беспарламентаризма». Король тотчас разогнал сессию. В историю этот парламент вошел как «Короткий».
     В ноябре того же года Карлу пришлось вновь собрать парламент, который (но об этом еще никто не мог знать) будет заседать целых 11 лет и будет по праву называться «Долгим».
     Первые же заседания его оказались весьма бурными, – до такой степени, что королю пришлось «сдать» парламентариям своих ведущих приспешников графа Страффорда и архиепископа Лодда.
     Однако в своей гордыне и слепоте Карл полагал, что это лишь временная уступка с его стороны. В январе 1642 года он лично прибыл в Вестминстер арестовать пятерых парламентариев-пуритан, но они укрылись в Сити, и уличная толпа вместе с шерифами вступились за смутьянов, ссылаясь на древнюю привилегию убежища, которой пользовалась территория Сити.
     Король посчитал себя лично оскорбленным и покинул Лондон. Начались долгие переговоры с парламентом, который требовал ограничения королевской власти. Но Карл ни в какую не хотел становиться «призрачным королем». И парламент, и король собирали своих приверженцев. Разразилась гражданская война.
     Сторонников короля называли «кавалерами». Это были представители знати и дворянства. В пышных нарядах, украшенных кружевами, с длинными волосами, завитыми в локоны, они самим своим видом бросали вызов суровым представлениям особенно пуритан о приличии и человеческом достоинстве. Сторонников парламента называли «круглоголовыми», ибо они относительно коротко стригли волосы и были подчеркнуто скромно одеты.

     На первых порах «кавалеры» одерживали победы: ведь в массе своей это были вояки и уж точно дуэлянты. Но вскоре в войска парламента влились отряды джентри (среднего дворянства, ведшего хозяйство по-капиталистически). Они выдвинули и своего лидера Оливера Кромвеля. В решающих битвах король потерпел поражение и вынужден был бежать в родную Шотландию. Увы, шотландцы «продали» Карла Стюарта английскому парламенту за 800 тысяч фунтов стерлингов.
     Начались долгие переговоры между пленным королем и парламентом. Парламентарии требовали уступок в церковной сфере, а также передачи парламенту власти над армией на 20 лет. Занятно, что даже в этих внешне горемычных условиях престиж королевской власти был достаточно высок, если с Карлом вступили в переговоры!
     Больше того, счастье, казалось, улыбнулось узнику своего народа: армейская верхушка (в которой было немало представителей высшей знати) решила заключить свой мир с королем, выкрала его и стала вести переговоры с Карлом на еще более льготных для него условиях.
     Сей проблеск надежды Карл легкомысленно принял за очевиднейшую свою удачу, и 11 ноября 1647 года бежал из плена. Это послужило сигналом для мятежей роялистов по всей стране.
     И снова Кромвель железной рукой своих «круглоголовых» подавил пламя второй гражданской войны.
     И вновь между пленным королем и парламентом должны были начаться переговоры, причем условия мирного соглашения и на этот раз должны были быть весьма щадящими для короля-мятежника.
     Это переполнило чашу терпения «круглоголовых». Молодцы под командой полковника Прайда просто выставили с заседания парламента 80 соглашателей, путем военного насилия добившись осуждения короля как мятежника. Вскоре в Лондон вернулся О. Кромвель, который въехал в столицу как триумфатор и поселился в Уайтхолле.
     Теперь он был диктатором Британии. Его опорой была победоносная революционная армия.
     Он добился через парламент учреждения суда над Карлом Стюартом. Трижды бывшего короля привозили на его заседания. Карл держался удивительно мужественно и отрицал всякую свою вину: король он не волей народа, а божьей милостью, власть его священна и неприкосновенна, и он не воевал с собственным народом, а боролся с мятежниками. Бедняга забыл (или не снизошел вспомнить), что победителей мятежниками не называют…
     Короля приговорили к смертной казни. Ясным морозным утром 30 января 1649 года он простился со своими младшими детьми (Генриетта-Мария и наследник Карл принц Уэлльский укрылись во Франции) и вышел через окно на высокий помост перед фасадом дворца. Король был бел, как его рубашка, но держался с удивительным мужеством.

     Громко и четко он произнес одно только слово: «Запомни!» – обращенное то ли к народу Англии, то ли к своему отсутствующему наследнику. Через минуту голова Карла Стюарта медленно покатилась по эшафоту…
     По понятиям того времени, это было неслыханное святотатство. Короли могли казнить друг друга, – хотя это случалось довольно редко, и всегда было из ряда вон выходящим событием.
     30 января 1649 года короля впервые казнили его подданные.
     Удивительно, но в век абсолютизма монархи Европы от этого почему-то даже не вздрогнули…
 
     «Тихая заводь» Голландии?
 
     Если бы мы спросили европейца середины 17 столетия, какую страну, по его мнению, можно назвать «владычицей морей», он, не колеблясь, ответил бы: «Голландию». Ибо Испания явно клонилась к упадку, Франция занималась своими внутренними делами, в Англии бушевала революция. А голландцы, большой кровью отстоявшие свою независимость в конце 16 века, в 17-ом достигли тихого, спокойного и стойкого процветания, – экономического, политического и культурного. Голландский флот был самым большим и мобильным. Голландские колонии были обширными и прибыльными. Какое-то время голландцы держали в своих руках почти всю европейскую торговлю со странами Дальнего Востока и всем ареалом Индийского океана.
     Нидерланды – первая европейская страна победившего капитализма. И самым интересным для нас (кроме немеркнущих сокровищ голландской живописи того времени) является особый, новый в Европе социальный уклад. Восторженный апологет его французский историк Ф. Эрланже сравнивает его с нынешним американским: веротерпимость, гражданские свободы, определенные социальные гарантии, гостеприимство (в Голландии обретают вторую родину и французские гугеноты, и беженцы из Германии, и даже люди другого цвета кожи). Голландские банки становятся ведущей силой, перехватив инициативу у итальянцев и немцев. Амстердамская биржа становится крупнейшим деловым центром Европы. Вводятся передовые экономические институты, – например, страхование торговых кораблей.
     Меняется даже форма поощрения артистов. В Голландии это вовсе не только мешочек с золотом, – одному известному органисту его поклонники преподнесли в дар «букет» из акций их предприятий и скрупулезно оповещали его об изменении курса.

     А демократизм голландского образа жизни? На гуляниях в масленицу на улицах и в кабачках здесь пьют пиво и дурачатся и политики, банкиры, негоцианты вперемешку с ремесленниками и матросами. И это не только быт, но и сама суть жизни. Двери жизненного успеха распахнуты всем. Нищий эмигрант из Германии Якоб Поппен становится здесь миллионером и бургомистром Амстердама.
     Голландия оказывает влияние на культурную жизнь всей Европы. Здесь находит приют великий Р. Декарт, здесь он публикует свою книгу «О методе», которая становится манифестом европейского интеллектуализма на несколько столетий вперед. И даже век спустя многие сочинения Вольтера и энциклопедистов будут печататься здесь, а не в задавленной королевской цензурой Франции…

     Есть определенная символичность и в том, что конституционный монарх явится в Англию из Голландии (Вильгельм Третий) и что другой монарх – Петр Алексеевич, прибывший из бесконечно далекой от всяких конституций России, – интуицией гения поймет: будущее – здесь, в этой модели жизни, и влюбится в Голландию со всей неуемной пылкостью и деловитой мечтательностью своей натуры…
     Парадокс состоит и в том, что процветания достигает народ не под ласковым небом Италии или на благодатнейших землях Франции, а в краю, мало приспособленном просто даже и для комфортной жизни.
     Место для своего уютного «райчика» земного голландцы отвоевывали у моря за пядью пядь и в полной мере осуществили мечту строителей из стихов Маяковского: «Здесь будет город-сад!»
     Вот что значит передовые социальные и экономические «технологии»…

     И все же, – таким ли уж раем был уклад голландской жизни? Почему те, кто увековечили «золотой век Голландии», зачастую умирали в нищете? После себя Вермеер Дельфтский оставил долгов только булочнику на 600 гульденов, а ведь великий художник, вероятно, ВСЕГДА работал по заказу! Автор блистательной галереи портретов Франс Хальс угас в нищете. А хрестоматийный пример Рембрандта даже и упоминать не хочется…
     Конечно, дело было и в том, что художники в Голландии приравнивались к торговцам, – ведь они сами продавали свои полотна. Таким образом, их успех, общественный и материальный, определял спрос. Но голландец того времени предпочитал видеть на полотнах радость жизни, а не ее правду или благородную красоту. «Сделайте мне красиво!» – было его девизом. «Массовый потребитель», естественно, не дотягивал до подлинно высокого и СЕРЬЕЗНОГО искусства…
     Голландец 17 столетия – истинный буржуа, а значит, и мещанин, далекий от утонченной духовности. От искусства он ждет развлечения, – так возникает прообраз массовой культуры нашего времени.
     Безусловно, этот деловитый, утилитарный подход к жизни выкован самой жизнью, борьбой с морской стихией, с испанскими захватчиками, с конкурентами… В результате возникает модель общества, в котором свободно дышать, – но трудно творить. Взлет голландского искусства четко отмечен рамками 17 столетия, ибо жив еще был созидательный духовный импульс, породивший войну за независимость. Но любопытно: уже в 18 веке голландская культура почти не знает громких имен и теряет своей общеевропейский статус.
     Итак, самым прочным завоеванием голландцев становится их образ жизни. Впрочем, по-настоящему свободным он станет лишь два века спустя. В 17 веке общественный контроль еще весьма жесток. Особенно это сказывается на ячейке общества – на семье.
     Согласно протестантской традиции, юноша и девушка свободны в своем выборе, а значит, несут всю полноту ответственности за супружескую измену. Муж был вправе убить жену за неверность, а проститутки в сговоре с полицией обирали богатеньких «женатиков», подстраивая с помощью блюстителей порядка «разоблачения» супружеских измен. Впрочем, нужно сказать, что голландские браки были на удивление прочными, – во всяком случае, и вольнолюбивые англичане, и легкомысленные французы, и пылкие итальянцы этому от души изумлялись еще и в 18 веке…

     Согласно принятой тогда общественной морали, «жениться и плодиться» обязаны были все граждане. Старого холостяка, которому исполнилось 45 лет, встречали концертом из козлиного блеяния и лязга сковородников. Для выдачи замуж засидевшихся в девках невест существовали специальные агентства.
     Любопытен и принятый тогда в Голландии обычай ухаживания за невестой. После положенных знаков внимания со стороны жениха в виде цветов и подарков ему разрешалось… провести ночь на ложе своей невесты, – правда, он должен был лежать рядом с ней поверх одеяла, а девушка, если что, должна была стукнуть каминными щипцами в медный таз, чтобы призвать родителей на защиту своей чести или хотя бы уж «чистой» совести.
     Впрочем, добрачные дети при такой практике были нередкими, – главное, чтобы все завершилось «законным порядком»… (см.: П. Зютмор. Жизнь Голландии во времена Рембрандта. – М.: Молодая гвардия, 2001. – С.156).

     Средний голландец того времени одет скромно, обычно в темный практичный костюм. Причем на нем несколько штанов и рубашек (климат влажный, а кроме того 17 век ознаменован резким похолоданием по всей Европе). Пахнет от него не слишком приятно: личная гигиена не на высоте. Голландцы «вылизывают» свои дома, но себя лишний раз беспокоить водными процедурами остерегаются. Прибавьте сюда запах рыбы (голландцы ее обожают, и часто рыбные чешуйки в изобилии приносят с рынка на своих долгополых плащах и кафтанах). Плюс запах пива со всеми его (пива) естественными для организма последствиями.
     Зато голландский дом полон чистоты и уюта, а в садике цветут самые редкие декоративные цветы и кустарники. Скромный на вид горожанин может оказаться купцом – обладателем немалого состояния, капитаном, избороздившим дальние моря и «повидавшим виды», нотариусом или художником. По его одежде определить статус человека довольно трудно. Обращение голландца непринужденно и лишено всяческих церемоний.
     Вот замечательный диалог, который так много характеризует в образе жизни голландцев того времени.
     « – Добрый день, сосед.
      – Тебе того же, сосед.
      – Не знаю, можно ли без чинов.
      – Валяй, будь, как дома.
      – Говорят, сосед, твоя служанка в тягости.
      – Что мне до того?
      – Но, сосед, поговаривают, что от тебя.
      – Что тебе до того?
     Затем действующие лица вежливо прощаются, сняв шляпы, и расстаются» (П. Зютмар. – С.164).
     И в самом деле: не пойман – не вор.
     Голландец эпохи Рембрандта – вовсе не скучный обыватель и скопидом. Он весьма любознателен и жизнерадостен. Во всех городах действуют общества любителей изящной словесности. Музыкальная и театральная самодеятельность тоже весьма популярны. Искусство сброшено с пьедестала высокого профессионального служения в приятную для участников, но малопродуктивную трясинку милого времяпрепровождения.
     Художники числятся лишь «торговцами», но торговцы вряд когда-либо станут художниками.
     И, естественным образом, торжествует посредственность.
     Впрочем, быть может, в этом есть своя человечность…
 
     Основная литература
 
     Шоню П. Цивилизация классической Европы. – Екатеринбург: У-Фактория, 2005.
     Эрланже Ф. Эпоха дворов и королей. Этикет и нравы в 1558–1715 гг. – Смоленск: Русич, 2005.
     Ивонин Ю.Е, Ивонина Л.И. Властители судеб Европы: императоры, короли, министры 16 – 18 вв. – Смоленск: Русич, 2004.