Европа в 18 веке

Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро!..
А.Н. Радищев

     В череде столетий европейской истории 18 век занимает особое место. Были времена более грандиозных свершений, но не было эпохи более завершенной стилево, более, так сказать, «целокупной». Известный искусствовед Н. Дмитриева называет его последним веком господства аристократической культуры. Отсюда его рафинированность и эта самая «стильность», порой в ущерб глубине. И одновременно это эпоха утверждения новых ценностей в жизни европейцев, – ценностей, которые живы и ныне и которые, собственно говоря, определяют сегодняшнее лицо европейской цивилизации.
     Под мелодичные перезвоны клавесинов и арф в быту, головах и сердцах европейцев совершилось одновременно несколько революций, из которых только две мы обычно называем собственно «революциями»: Великую французскую и войну за независимость Соединенных Штатов Америки. Между тем, они лишь поставили пропахшие кровью и порохом точки в предложениях, которые Европа прилежно писала весь 18 век.
     Итак, сперва немного о революциях.
 
     Революция на столах
 
     Главное достижение «осьмнадцатого столетия» состоит в том, что оно в принципе покончило с голодом на территории основных стран Европы. «Хлебные бунты» в Париже пускай нас не очень смущают: чаще бунтовали из-за отсутствия или дороговизны уже привычного белого хлеба. Так что легкомысленная фраза Марии Антуанетты («Если у народа нет хлеба, пусть ест пирожные») в чем-то не так уж и легкомысленна. Да, перебои с поставками хлеба в крупные города случались, однако по части совсем уж голода Европа отстрелялась сполна в самом начале 18 столетия, когда во время неурожая даже к столу мадам Ментенон стали подавать черный хлеб.
     В 18 веке кардинально меняется меню европейца. Старая триада (хлеб – мясо – вино) дополняется новыми продуктами: картофелем, кукурузой, шпинатом, зеленым горошком, чаем, кофе и шоколадом (которые становятся все более популярными лакомствами). Да и прежние три «кита» европейской диеты существенно меняют свое «лицо». С середины 18 века во Франции ржаной хлеб вытесняется пшеничным на молоке (знаменитые «французские будки» принесли в Европу на своих штыках солдаты Наполеона).
     С улучшением животноводства постепенно насыщается рынок мяса, крайне стесненный мощным приростом населения в предыдущие три века. Конечно, для большинства европейцев мясо еще доступно не в самой полезной форме: в виде солонины и всяких копченостей. Однако с рыбой пока было еще сложней: говорили, что бедняки могли лишь наслаждаться ароматом свежей рыбы.
     Наконец, климат и вкусовые предпочтения определили и особенности потребления алкогольных напитков. Юг и юго-запад Европы выбрали вино, север и северо-запад – пиво, а самый лихой и холодный северо-восток – разумеется, водочку.
     Приток сахара (вообще говоря, пока весьма недешевого) позволил заготавливать впрок фрукты и ягоды (и витамины на зиму). Правда, в начале 18 века варенье было еще таким редкостным и ценным продуктом, что, например, парижане преподнесли его в дар Петру Великому.
     Все эти, казалось бы, чисто кулинарные новшества произвели настоящую революцию. Достаточно сказать, что не знавшая дефицита мясных продуктов Британия во многом именно этому обязана мощным приростом населения в 18 веке, – без чего, собственно, не случилось бы и Британской империи. А любовь американских колонистов к чаю привела к их возмущению взлетом пошлин на чай, введенном английскими чиновниками (так называемое «Бостонское чаепитие»). Говоря фигурально, из чашки разлитого чая и родились Соединенные Штаты Америки.
     Революция на столах двигала вперед развитие общества. Без нее Европа и Северная Америка не стали бы в 19 веке гегемоном остального мира.
     (К слову сказать, 18 век вплотную занялся и сервировкой европейского стола, чему так поспособствовало производство фарфора, гурманство взамен обжорства и повышение гигиенических норм. Правила поведения за столом, посуда и столовые принадлежности явились к нам (во всяком случае, на уровне посольских и ресторанных банкетов) оттуда, – из «осьмнадцатого столетья»).
 
     Революция в головах
 
     18 век обычно называют эпохой Просвещения, хотя само это слово слишком вяло и приблизительно определяет те процессы, что шли в головах европейцев между 1700 и 1804 годами (указываю год смерти И. Канта).
     Европейские мыслители порывают с богословием и отграничивают сферу собственно философии от естествознания. Согласно ньютоновой механистической картине мира, бог нужен лишь как тот, кто дал первотолчок развитию природы, и дальше мир покатился от него вполне уже сепаратно.
     18 век – век практиков, вот почему мыслителей не удовлетворяют пустые схоластические умствования. Критерием истины выступает опыт. Любой пафос и риторика кажутся неуместными ни при каких обстоятельствах. Умирая от рака, маркиза, у которой служил Руссо, испускает газы, заявляет, что женщина, способная на такое, еще поживет, – и отдает богу душу, можно сказать, с дерзко беспечной улыбкой.
     Философы восхищаются совершенством мира (Лейбниц) и немилосердно критикуют его (энциклопедисты), поют осанну разуму и прогрессу цивилизации (Вольтер) и объявляют прогресс и разум врагами естественных прав человека (Руссо). Но все эти теории сейчас, на дистанции лет, не кажутся взаимоисключающими. Все они вертятся вокруг человека, его способности понять окружающий мир и преобразовать его в соответствии со своими потребностями и представлениями о «наилучшем».
     При этом весьма долго философы пребывают в уверенности, что человек разумен и благ от природы, что в его несчастьях виноваты лишь «обстоятельства». Грамотность и картошку насаждают сами монархи. Общий настрой европейской философии 18 века можно назвать «осторожным оптимизмом», а ее лозунгом – призыв Вольтера каждому «возделывать свой сад».
     Увы, кровавые ужасы Французской революции заставят в корне пересмотреть благодушное заблужденье философов, – но сделает это уже следующее столетие. Однако чисто европейская идея прав личности утвердится тогда, в 18 веке, – утвердится как самая базовая ценность.
 
     Революция в сердцах
 
     «Век разума» не состоялся бы во всем своем блеске без революции в сердцах. Личность постепенно эмансипируется, осознает свой внутренний мир как важный и ценный. Эмоциональная жизнь европейцев становится все насыщенней и утонченней.
     Бессмертным свидетельством этого стала великая музыка 18 века, – быть может, одно из высочайших достижений в истории человечества.
     Замечательный французский композитор начала 18 века Ж.Ф. Рамо первым сформулировал самоценную роль музыки, которая прежде считалась лишь подспорьем для слова. Он писал: «Чтобы по-настоящему насладиться музыкой, мы должны полностью раствориться в ней» (цит. по: Г. Кенигсбергер, с. 248).
     Музыка гораздо точнее и тоньше выражала эмоции времени, чем зажатое условностями подцензурное слово. Для образованного европейца она стала насущной необходимостью. В библиотеках чешских и австрийских замков наравне с книгами теснятся на полках нотные папки: музыкальные новинки читались здесь с листа, как газеты, – и так же жадно!
     Музыка 18 века еще полна массой условностей, заданных формул. Именно наличие этих общих мест позволяло композиторам быть такими плодовитыми (свыше 40 опер у Г.Ф. Генделя, более 200 концертов для скрипки у А. Вивальди, более 100 симфоний у И. Гайдна!) Одновременно она еще настолько демократична, что дает шанс даже и дилетантам: Ж.Ж. Руссо сочиняет оперу, которая пользуется успехом при дворе, и сам король, страшно фальшивя, напевает оттуда свою любимую ариетку.
     Музыка 18 века теснейшим образом была связана с жизнью и бытом. Бах рассчитывал, что его духовную музыку может исполнить хор прихожан в церкви, а самый любимый бытовой танец менуэт становится неотъемлемой частью любой симфонии вплоть до эпохи Бетховена…
     Каждая страна в 18 веке именно через музыку осознает свою самобытность. Немец Г.Ф. Гендель привез пышную итальянскую оперу-сериа в туманный Лондон. Но античные сюжеты показались британской публике чересчур отвлеченными и нежизненными. Практически не меняя музыкальную форму, Гендель переходит к созданию ораторий, – которые как бы являются теми же операми, но только в концертном исполнении, при этом они написаны на горячо пережитые слушателями сюжеты из Библии. И самая широкая публика с восторгом откликается на это, – духовные оратории Генделя делаются национальным достоянием, их исполнение выливается в патриотические манифестации.
     Итогом музыкального развития 18 века становится творчество В.А. Моцарта. Гениальный австриец вводит в музыку новую тему – тему судьбы своего творца, то есть вводит личность современника с его простыми и насущными желаниями, радостями и страхами. «Вообще Человек – тварь божья» благодаря этому превращается в музыке в человека конкретной эпохи, обретает черты реальной личности и судьбы…
 
     Революция в манерах
 
     Строго иерархизированное феодальное общество всегда уделяет особое внимание этикету. Он – средство подчеркнуть статус (упорядоченное неравенство) общественного положения.
     Конечно, этикет продолжает господствовать в отношениях между людьми и в 18 веке. Послы задерживают вручение верительных грамот, если вовремя не приходят бумаги, подтверждающие, что их дворянство восходит как минимум к 14 столетию. В противном случае при церемонии представления в Версале король не сможет обнять и поцеловать жену посла, а только ее поприветствует! Этикет до такой степени владеет умами придворных, что иные из них на полном серьезе уверяют, будто Великая французская революция разразилась из-за того, что генеральный контролер финансов Неккер явился к королю в туфлях с бантами, а не с пряжками!
     Однако сами монархи уже порядком устали от всех этих условностей. Людовик Пятнадцатый прячется от уз этикета в будуарах возлюбленных, Екатерина Великая – в своем Эрмитаже, а Мария Антуанетта не может проглотить и куска на традиционной публичной королевской трапезе и насыщается после, уже в одиночестве.
     Двору противостоит салон, аристократический и буржуазный, где хозяева и гости общаются накоротке. Тон задают августейшие особы. Регент Франции Филипп Орлеанский-младший провозглашает на своих оргиях: «Здесь запрещено все, кроме наслаждения!»
     Но льдина феодального этикета тает медленно и неравномерно. Еще в 1726 году лакеи знатного сеньора могут поколотить палками модного автора де Вольтера за дерзкий ответ их господину. Еще в 1730 году церковь может отказать в погребении знаменитой актрисе Адриенне Лекуврер (невзирая на то, что это – любовница маршала Франции), ибо при жизни она занималась «позорным ремеслом лицедейки».
     Но уже спустя двадцать лет в той же Франции статус художника меняется, – художник буквально заставит короля уважать свое человеческое достоинство. А дело было так. Разобидевшись на Людовика Пятнадцатого, знаменитый мастер пастельного портрета Латур долго отказывался увековечить «саму» маркизу Помпадур. Когда же ей удалось уломать капризулю, художник разоблачился при ней почти до рубашки. Во время сеанса вошел король. «Как, мадам, вы клялись мне, что нам не будут мешать!» – завопил Латур и бросился собирать мелки. Король и его метресса едва уломали виртуоза пастели продолжить сеанс.
     Конечно, в феодальном обществе все определяет звание, а не талант. Моцарт пишет, что за столом зальцбургского архиепископа его место выше лакея, но ниже повара. Но в это примерно время уже буржуазная Англия хоронит «лицедея», великого актера Д. Гаррика, в Вестминстерском аббатстве!
     Кризис феодального общества порождает новое представление о человеке. Теперь идеалом является не феодальный сеньор или придворный вельможа, а частное лицо, «добрый человек» во Франции, джентльмен в Англии. К концу века в этих странах не знатность, а успех, талант и богатство определяют статус личности в обществе.
     Вот характерный анекдот на эту тему. Наполеон терпеть не мог композитора Керубини. Как-то на приеме во дворце, после представления всех присутствующих, император снова демонстративно осведомился о фамилии «этого господина». «Все еще Керубини, сир!» – резко ответил ему маэстро.
     В остальных странах на эмансипацию личности уйдет едва ли не половина следующего столетия…
 
     Петр открывает Европу
 
     В 18 веке на европейскую политическую сцену вышла очередная великая держава – Россия. «Презентация» нового политического гиганта состоялась весной и летом 1717 года, когда посольство все еще загадочных, но уже чуть европезированных «московитов» посетило ряд европейских столиц.
     Увы, ни в Париже, ни в Берлине русскими богатырями во главе с царем Петром очарованы не были.
     А теперь подробности.
     В конце апреля того года русские явились на французскую границу. Версаль выслал навстречу им одного из самых элегантных своих придворных маркиза де Майли-Несле. Маркиз нашел русских… естественно, в кабаке, храпящих и заблеванных. Языком ворочал лишь Петр.

     Бог его ведает, то ли он смутился, то ли не мог простить Франции теснейший ее союз с врагами России шведами и турками, то ли мстил за то, что несколько лет назад его отказались принять в Версале, только Петр закапризничал. Майли-Несле нервничал и менял наряды по три раза на дню. Петр выдвигал все новые претензии по протоколу, пил и подшучивал над маркизом: «Видать, у вас плохой портной, все ваши наряды вам узки, оттого вы их так часто меняете!» В своем донесении правительству Майли-Несле от души пожелал Петру не только благополучно явиться в Париж, но и поскорей убраться оттуда.
     Наконец, Петр и его выпивохи двинулись туда, ломая по пути все тонкие условности французского протокола.
     Сперва Петру отвели королевские апартаменты в Лувре, но он от них отказался. Спальня особняка поскромнее тоже показалась ему чересчур роскошной, и он велел поставить свою походную кровать в гардеробной.
     Царь откровенно пренебрегал церемониями при французском дворе, зато навел в свое жилище девок и устраивал такие оргии, что Версаль повергался в ужас. Одни находили Петра оригинальным, другие – грубым животным. Шерстяная куртка Петра с золотыми пуговицами, так похожая на современный морской бушлат, вошла, впрочем, в моду, как «одежда варвара».
     Первая российско-французская встреча на высшем уровне успехом не увенчалась. Петр предпочитал ориентироваться на более практичных англичан и голландцев, а Версаль полагал в России своего опасного оппонента. Русско-французские отношения были натянутыми почти двести лет. По сути, Франция оставалась главным противником России до конца 19 века. Только Александр Третий смог растопить лед вековой вражды.
     Да, проницательный политик Петр не покорился блеску французской культуры. Уезжая из страны, он сказал, что роскошь погубит Францию.
     Расстроенное оргиями здоровье царь поправлял на курорте в Спа, где выпивал зараз по двадцать стаканов минералки, но довольно скоро вновь перешел на привычное, на спиртное.
     Теперь его ждал Берлин. К визиту царя здесь готовились, как к стихийному бедствию. Прусская королева София Доротея (дочь английского короля Георга Первого) велела вывезти из дворца, в котором должны были поселить русских, все ценные бьющиеся предметы и мебель. Впрочем, это не помогло: после отъезда гостей она с горечью заявила, что теперь все здесь нужно построить заново.
     В Берлине к Петру присоединилась его жена Екатерина. Как пишет одна принцесса, свита царицы состояла из четырехсот немецких пригожих прачек, каждая из которых имела на руках по ребенку от государя.
     На свою голову прусский король решил удивить Петра своими коллекциями. Царя весьма впечатлила античная статуя сильно эрегированного сатира, и он велел Екатерине при всех сделать вид, будто она совокупляется с истуканом. Царица заартачилась, было, но муж посулил отрубить ей за ослушанье голову, и порфироносная жена покорилась. Потом Петр с непосредственностью ребенка попросил короля подарить ему эту статую. Заинтересованный в союзе с Россией Фридрих-Вильгельм Первый подчинился. Затем царю приглянулась и Янтарная комната. Его прусское величество вынужден был расстаться и с этой реликвией.

     Как ни был груб «коронованный фельдфебель» Фридрих Вильгельм, но и он вздохнул с облегчением, когда русские покинули его столицу.
     Увы, все сие не просто исторические анекдоты. Эти события на десятилетия заложили в головах европейцев представление о русских как о варварах. При этом антагонизм между русскими и европейцами с годами – с веками! – не ослабел. Уже в 20 веке У. Черчилль заметил по итогам войны, что главная ошибка Сталина состояла в том, что он показал русскому Ивану Европу, а Европе – русского Ивана.
     Писать это грустно и стыдно, но из песни слова не выкинешь…
 
     Рококо – стиль, рожденный неврозом
 
     18 век предстает в сознании потомков веком бесконечных завитушек-рокайлей. Кудрявые пудреные парики, которые делали людей похожими на пуделей и болонок, прихотливо изогнутая, словно менуэт танцующая мебель, узоры и множащие их зеркала везде и повсюду, – это и есть стиль рококо, он же стиль Людовика Пятнадцатого. Н. Дмитриева назвала его аристократическим мятежом против неприглядной и гнетущей предреволюционной реальности. (К слову сказать, даже королевский палач отправлял свои функции в пудреном парике и в туфлях на высоких каблуках!)
     Между тем, рококо «в чистом виде» просуществовало во Франции всего сорок лет (около 1730–1767 гг.). Его появлению в известной мере способствовали два обстоятельства: холодные зимы начала 18 века и королевский невроз. Морозы заставляли даже закаленных этикетом придворных искать убежища в относительно небольших помещениях, лучше протапливаемых каминами. (По-настоящему теплые камины появились в Европе только в 20-е гг. 18 века).

     С другой стороны, Людовик Пятнадцатый, несмотря на то, что считался первым красавцем своего времени, отличался массой комплексов и неврозов, которые были следствием его тяжелого детства (ранняя потеря родителей, вечная стесненность этикетом, ведь переговоры с тем же Петром «вел» 7-летний ребенок!) Эти неврозы сделали Людовика скрытным и робким. Он предпочитал увиливать по возможности от тесных рамок этикета, для чего перепланировал Версальский дворец, настроив в нем массу маленьких комнаток, в которых мог передохнуть от бесконечно помпезного праздника дворцовой жизни.
     Уют, комфорт, красота, – вот что требовалось теперь от жилища. Дамы и кавалеры, похожие на фарфоровых куколок в помещениях-бонбоньерках, – на этом отдыхал глаз монарха, и это в наибольшей степени отражало дух времени.
     Впрочем, французы еще знали меру в украшательстве. Французские интерьеры в стиле рококо достаточно сдержанны (пример – особняк принца де Субиз). Зато итальянцы, немцы, испанцы удержу не знали! Росписями, виньетками, золоченой лепкой они покрывали все, что только возможно. Порой это рождало почти агрессивную среду, где сам человек уже как бы и не предусмотрен. Таков Оперный театр в Дрездене, который Ф. Феллини использовал в своем фильме «Казанова» как апофеоз смерти.
     Вариант мрачного «испанского» рококо применен и в декорациях всем памятного спектакля Театра сатиры «Женитьба Фигаро» (режиссер В. Плучек).
     Чарам рокайля не поддались только англичане, предпочтя экзотику в псевдоготическом или «восточном» стиле.
     Итальянско-немецкий вариант рококо представлен и у нас в России, во дворцах и павильонах г. Ломоносова (бывший Ораниенбаум).
     Однако, все, что слишком, быстро приедается. В 50-е гг. 18 века европейцы заново открыли для себя подлинную античность (раскопки в Помпеях). И началось повальное увлечение всем древнеримским и древнегреческим, родился стиль неоклассицизма. Мы точно можем определить дату, когда произошел поворот к новому: 1767 год. В этом году новая фаворитка короля графиня Дюбарри отменила уже сделанный художникам рококо заказ на оформление своего особняка и перепоручила отделать все в строгом «греческом вкусе».
     Однако в Германии и Италии нарядное, сказочное рококо полюбилось так, что его мотивы прочитываются даже в народном искусстве. Здесь этот стиль дотянул до начала нового века.

     «Ваше Величество женщина»
 
     18 век по праву называют царством женщин. Даже мода этого времени вызывающе женственна: мужчины носят серьги и кружева, полы их кафтанов одно время растопырены так, словно кавалеры обзавелись немалыми дамскими бедрами. Силуэт женского платья был благодаря фижмам и кринолину просто фантастическим. Размеры юбок в ширину и причесок в высоту достигли при Марии Антуанетте таких размеров, что снабжались специальными механизмами, которые позволяли изменить их объем при прохождении через двери.
     Быть женщиной в 18 веке – значит, быть героиней грации и терпения. В своих нарядах дамы едва плыли по залу, а зачастую и не могли передвигаться без помощи трости. Вес юбок порой достигал 15–20 кг, и к концу «рабочего дня» ноги многих придворных дам страшно опухали.
     Но при всем этом сии страдалицы умудрялись вести более чем активную личную жизнь! При той же Марии Антуанетте в моде была прическа из локонов любовников, и чем пестрее получалось сооружение из мужских волос на голове дамы, тем громче ее славили.
     «Женщины царствовали, но уже не требовали обожания», – пишет об этой эпохе Пушкин. Чинное ухаживание прежних времен казалось несносным жеманством. И хотя дама продолжала подавать кавалеру в танце только два пальца (как требовало того приличие), это не мешало, например, итальянкам указывать в брачном контракте наряду с именем мужа и имя своего официального поклонника (на самом деле любовника) – чичисбея.
     Ревнивцы подвергались насмешкам и практически изгонялись из общества.
     Конечно, все это касается лишь жизни богатой и знатной дамы. И такому поведению есть свое обоснование. Во-первых, пример подавал сам король, без конца менявший любовниц, – ибо при помощи плотских утех Людовик боролся с обуревавшими его неврозами, с этой неотвязной меланхолией.
     Во-вторых, и все дворянство подсознательно чувствовало, что нужно ловить мгновенье, ибо противопоставить все более безнадежной социальной реальности можно было один гедонизм. Отсюда такой культ Той, что дает наивысшее наслаждение, – Женщины.

     И, наконец, в-третьих, это была эпоха Просвещения, и пойди-разбери, где кончается предрассудок и пережиток, а где начинается здравый смысл. Обнаружив в перстне опочившей своей возлюбленной маркизы Эмилии дю Шатле портрет другого человека, Вольтер, было, взбесился, но тут же и одернул себя с позиций разума и уважения к свободе выбора, и стал другом нахала…
     Неудобства моды женщины восполняли в быту. Дама начинала принимать гостей, еще находясь в постели (и проводя в ней значительную часть дня). Да что там в постели! Даже и в ванне (особо скромные накрывали ванну полотном, но в обязательном порядке этого не требовалось). И все это время даму развлекали разговорами, музыкой, чуть ли не танцами. Так что даже если ее прическу делали два парикмахера четыре часа (как то было заведено у Марии Антуанетты), это не значило, что Ее Величество Женщина изнывала от скуки.
     Кстати, в 18 веке был сделан первый, хотя и робкий шаг в сторону женской эмансипации, – ибо и в женщине теперь ценили ее «любезность» и «ум», а вовсе не одну плодовитость. Женщина отстояла свои права быть личностью, и если брак в католических странах еще часто заключался не по ее желанию, то иметь при этом свое личное счастье ей уже не возбранялось (тот же институт чичисбеев).
     Эмансипация эта совпала с кризисом аристократической семьи. Беременность и дети казались теперь докучными. Сразу после рождения ребенка сдавали на руки кормилицам и нянькам, а нередко отсылали куда-нибудь в пригород. Так воспитывался и князь Талейран. Уходя, нянька сажала ребенка на высокий комод, чтобы он не бегал. Но однажды ребенок с комода все же спрыгнул – и будущий гений дипломатии на всю жизнь остался хромым!
     Подросших детей отправляли на обучение в монастырь (если девочка) или в пансион либо военную школу (если мальчик). Своих детей родители нередко видели, когда тем уже исполнилось по 17 лет! Конечно, при этом случались порой удивительные сюрпризы. Например, Людовик Пятнадцатый обнаружил, что одна из его дочерей, пользуясь послаблениями себе как принцессе, так и не выучилась грамоте. Людовик прозвал ее «негодяйкой», – потому что на дворе и при дворе все-таки был уже Век Просвещения…
 
     Эти сладостные кастраты
 
     18 век – век культивируемой иллюзии, век обманок, будь то лабиринты стриженой зелени в парках или дробящие пространство бессчетные зеркала в комнатах. Знать порывала с реальностью, поэтому нет ничего удивительного в том, что в этой очень цельной эстетике сновидения стали звучать голоса, ничего общего с обычной человеческой природой не имеющие, зато голоса поистине «райские».
     Опера 18 века – царство певцов-кастратов. Их кудрявое пение, сочетавшее в себе силу мужского голоса, гибкость женского и звонкость детского – некую внеполость, ангелоподобность – раздавалось на оперных подмостках и в церквях от Рима до Лондона, от Мадрида до Вены. Только Париж проигнорировал эту моду.
     Но как, спросите вы, кастраты вообще могли появиться в Европе в таком количестве, если христианство видит грех, покушение на божеский замысел в самой идее кастрации? Как ни странно, виной тому был прогресс просвещения, – вернее, «успехи» тогдашней медицины. В 16–18 вв. считалось, что удаление яичек позволяет бороться с массой недугов, в частности, с грыжей. За год только в одной из областей Италии по предписанию врачей было кастрировано около 500 мальчиков!
     Не следует путать кастрацию по-европейски (то есть, удаление яичек) с кастрацией по-восточному (то есть удаление всех половых органов). В любом случае, при этой варварской операции развитие организма (и голоса) происходило со своими особенностями. Организм перестраивался, кастраты отличались высоким ростом, а с возрастом обычно и дородностью. Часто им приписывали также и злобность, мстительность, мелочность, тщеславие и обидчивость, – но все это были, скорее, следствия тяжелого невроза, который развивался у этих людей, обласканных обществом, но выброшенных из жизни. За свои ангелоподобные голоса кастраты получали гонорары фантастические, но никакие богатства не могли заменить им на старости лет тепла семейного очага.
     Появились певцы-кастраты, скорее всего, в Риме в начале 17 века. Они так понравились папе, что хор кастратов просуществовал в Ватикане до начала 20 столетия! Любопытно: эти изыски пришли в Рим, возможно, с Востока, где певцы-кастраты были весьма популярны как в мусульманских странах, так, в свое время, и в православной Византии. (Известно, что византийский кастрат Мануил возглавил в Смоленске церковную певческую школу, а с 1136 или 1137 года стал и епископом Смоленским, – см.: П. Барбье, с. 16).
     Но самым пикантным во всем этом было, конечно, не то, что кастраты распевали псалмы или выступали в женских партиях всяких Дидон, возвышаясь на две головы над своими Энеями, ибо, например, в Риме женщин долго на сцену не допускали по соображениям морали. Поразительнее всего, что кастраты сделались чуть ли не главными героями-любовниками того времени! Женщины падали в обморок от одного звука их голоса. Да и мужские достоинства кастратов часто бывали на высоте (при кастрации «по-европейски» способность к эрекции сохраняется, зато опасности женщине «залететь» нет никакой). Известен случай, когда разъяренные рогоносцы-мужья буквально изгнали из Мюнхена любвеобильного «сопраниста».

     Например, величайший певец-кастрат Фаринелли (Карло Броски, 1705–1782) на старости лет влюбился в жену своего племянника, – впрочем, уже безответно. В то же время его связывала многолетняя нежная дружба с величайшим маэстро оперного либретто Метастазио.
     Вероятно, институт певцов-кастратов был первой «фабрикой звезд» на европейской земле (если забыть культ знаменитых гладиаторов в поздние времена Древнего Рима), причем международного уровня. Гонорары их были так высоки, что для многодетных и бедных итальянских семей это порой был настоящий выход. Всего-то и требовалось, чтобы 8-летний мальчик дал официально свое согласие. Но что мог понимать в жизни ребенок?!..
     После опасной операции (у некоторых «хирургов»-сельских цирюльников погибало до 80 процентов их пациентов) мальчика помещали на обучение в «консерваторию» (особенно славилась неаполитанская). И затем начинались выступления, контракты с крупнейшими европейскими театрами, шальные деньги, успехи в свете, ордена и прочие награды властей, зависть соперников, любовь женщин (весьма порой причудливая, – так, одна римская маркиза предпочитала, чтобы любовник-кастрат являлся к ней на свидание в женском платье)… Затем наступали годы заката и горькое угасание на какой-нибудь роскошной вилле в окружении нетерпеливых наследников.
     Считалось, что все кастраты – записные долгожители…
     Слушая рулады современных певиц в операх Генделя, Порпоры и Скарлатти, нужно помнить, для кого на самом деле предназначались эти виртуозные пассажи, эти сумасшедшие, чудовищные предписания композиторов. Какая, например, примадонна сможет держать паузу (не дышать) целую минуту?!
     А вот Фаринелли – мог…
 
     «Война в кружевах»
 
     При всей своей фантастичности 18 век – век разума. Во всяком случае, просвещенные умы тогда верили, что жизнь можно и нужно организовать по правилам, – важно, чтобы эти правила были разумными.
     Войны тоже велись исключительно «по правилам». Это было долгом и делом чести любого монарха, любого офицера-дворянина. Поэтому битвы нечасто сопровождались неизбежными обычно эксцессами в виде грабежа и насилия над мирным населением и больше походили на куртуазные поединки, – нечто среднее между рыцарскими турнирами, дуэлями по правилам и балетами с неизбежным для тысяч солдат летальным исходом.
     Задачи по тактике напоминали задачи по геометрии или ведение бухгалтерского баланса. Так и слышится сухой голос австрийского генерала из «Войны и мира»: «Die erste Kolonne marschiert… die zweite Kolonne marschiert… die dritte Kolonne marschiert…»
     Да, это была война, на которой можно было появиться и в ослепительно белом мундире (цвет австрийской военной формы и цвет униформы французской королевской гвардии)!.. Впрочем, и у наших чудо-богатырей штаны тогда были все чаще белого цвета…
     Так родилась легенда о специфических условиях ведения войны в галантном веке, – легенда о «войне в кружевах».
     Апофеозом этой легенды стал эпизод битвы при Фонтенуа 14 мая 1745 года. Тогда сошлись давние соперники – французы и англичане. Французами командовал Морис Саксонский (экс-любовник Адриенны Лекуврер). Присутствовал и сам Людовик Пятнадцатый.
     Офицеры обоих лагерей вежливо поприветствовали друг друга, и потом между ними состоялось совершенно уж галантное препирательство: «Господа французы, стреляйте первыми!» – «Нет, господа англичане, стреляйте первыми вы!» Так стороны спорили некоторое время. Потом хладнокровные англичане все же «уговорили» французов, но победили французы.
     Однако причина такой куртуазности вовсе не романтическая. Те, кто стреляли вторыми, получали кратковременное тактическое преимущество, ибо перезарядка ружей являлась довольно длительной процедурой. Нужды не было, что французы положили первый ряд своих солдат: зато король смог, наконец, увенчать себя лаврами полководца!
     Радость его была так велика, что в ближайшем замке он собрал вокруг себя всех своих офицеров и исполнил перед ними какую-то очень длинную и замысловатую песенку, – но если учесть, что Людовик Возлюбленный (официальное прозвище!) начисто был лишен музыкального слуха…
     А еще победу короля тотчас воспел в стихах проныра Вольтер, за что на радостях получил звание королевского историографа и камергера.
     Любопытно: на «своей» единственной победе Людовик Возлюбленный умудрился и сэкономить: на фронт он отправился только со своей очередной фавориткой и не со всем двором (правда, одних поваров отрядили 50 человек). Не то, что прадед его Людовик Четырнадцатый. Тот имел обыкновение сражаться в присутствии всех трех основных дам своего сердца: королевы, мадам Монтеспан и мадам Ментенон, – для каждой из них в его походном шестикомнатном шатре было особое отделение…
     Конечно, войны 18 века несут на себе роковую печать сословной ограниченности. По словам Расина, рядовым было легко жертвовать своей жизнью, ибо она слишком тяжелая…
     А. Ватто посвятил этой теме несколько картин и рисунков. На них нет ни победных фанфар, ни ужасных последствий картечи. Все буднично и просто: солдаты бегом догоняют свой полк или отдыхают на привале, – спят, балагурят с грудастыми маркитантками, которые тут же кормят их общих детей, или задумчиво наблюдают со стороны за всем этим табором… Незамысловатый быт людей, сделавших своим ремеслом мужество и убийство.
 
     Казнь с «утрясками» по ходу
 
     Пока мы говорили об относительно праздничных и даже порой анекдотичных чертах жизни 18 века. Однако в недрах этого «столетия разума» совершались свои зловещие подвижки. Дело не только в банальной нищете народной, которая в конце концов взорвала весь этот пудреный и кружевной мир. Дело и в том, что личность эмансипировалась во всех своих проявлениях, – в том числе, и в самых мрачных. Явление маркиза де Сада (кстати, дальнего родственника Бурбонов) было совсем неслучайно.
     Просветители могли сколько угодно благодушествовать насчет человеческой природы, а она проявляла себя весьма и весьма откровенно, – и проявляла зловеще.
     13 декабря 1756 года бывший лакей Дамьен ранил перочинным ножом короля Людовика Пятнадцатого. Собственно, на убийство он не покушался. Он лишь мечтал обратить внимание короля на народные бедствия, а внимание публики – на свою скромную особу.
     Хотя король вроде бы возражал, парламент приговорил Дамьена к мучительной казни. Она продолжалась несколько часов. Некоторые семейства покинули столицу в этот день, а по возвращении строго-настрого запретили слугам рассказывать об увиденном. И все же, и все же, и все же…
     «Второго марта 1757 г. Дамьена приговорили к «публичному покаянию перед центральными вратами Парижского Собора»; его «надлежало привезти туда в телеге, в одной рубашке, с горящей свечой весом в два фунта в руках», затем «в той же телеге доставить на Гревскую площадь и после раздирания раскаленными щипцами сосцов, рук, бедер и икр возвести на сооруженную там плаху, причем в правой руке он должен держать нож, коим намеревался совершить цареубийство; руку сию следует обжечь горящей серой, а в места, разодранные щипцами, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы, затем разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру».
     Далее: «Зажгли серу, но пламя оказалось столь слабым, что лишь слегка опалило кожу с наружной стороны руки. Затем один из заплечных дел мастеров, высоко засучив рукава, схватил специально выкованные стальные щипцы… и принялся раздирать… Палач сей, хоть и был человек дюжий, с большим трудом вырывал куски мяса…»
     Далее: «После этих терзаний Дамьен, много кричавший, но не богохульствовавший, поднял голову и оглядел себя. Тот же приставленный к щипцам палач…», – короче, плеснул варево.
     Потом к изуродованным конечностям привязали тросы. При каждой пытке несчастный «кричал адским криком: «Боже, помилуй! Господи, помилуй!» Несмотря на все мучения, время от времени поднимал голову и отважно оглядывал себя… Несколько духовников поднялись и долго говорили с ним. Он охотно целовал поднесенное распятие, вытягивал губы и все повторял: «Господи, помилуй!»
     Затем лошади рванули. Но многочисленные попытки разорвать человека успехом не увенчались. Дамьен «поднимал голову и оглядывал себя. Пришлось впрячь еще двух лошадей… но и это тщетно.
     Наконец, палач Самсон сказал господину Ле Бретону (судейскому чиновнику, – В.Б.), что нет ни способа, ни надежды довести дело до конца, и попросил его осведомиться у господ судей, не позволят ли они разрезать Дамьена на куски. Вернувшись из города, господин Ле Бретон приказал попробовать еще раз… Но лошади заартачились, а одна… рухнула наземь. Духовники вернулись и снова говорили с ним (с Дамьеном, – В.Б.). Он сказал им…: «Поцелуйте меня, судари». Кюре церкви Святого Павла не осмелился, а господин де Марсийи нагнулся, прошел под веревкой, привязанной к левой руке, и поцеловал его в лоб. Палачи обступили его, и Дамьен сказал им, чтобы не бранились, делали свое дело, а он на них не в обиде; просил их молиться за него, а священника церкви Святого Павла – отслужить молебен на ближайшей мессе.
     После двух-трех попыток…, поскольку больше ничего не оставалось, надрезали тело Дамьена в бедрах… Четыре лошади потянули что есть силы и оторвали обе ноги, сначала правую, потом левую. Потом надрезали руки у предплечий и подмышек и остальные связки… Лошади надсадно рванули и оторвали правую руку, потом левую.
     Когда все четыре конечности были оторваны, духовники пришли говорить с ним. Но палач сказал им, что он мертв, хотя, по правде сказать, я видел, что он шевелится, а его нижняя челюсть опускается и поднимается, будто он говорит… Четыре оторванных конечности отвязали от тросов и бросили на костер, сложенный в ограде рядом с плахой, потом торс и все остальное закидали поленьями и вязанками хвороста и зажгли воткнутые в дрова пучки соломы…» (цит. по: М. Фуко, с. 7–10).
     Что добавить к этому? То ли, что некоторые придворные дамы с жадностью смотрели на такое зрелище (правда, они получили за это осуждение короля)?..
     То ли, что даже Вольтер посчитал конец Дамьена (все эти ужасы и изуверства) естественным и закономерным итогом его поступка?..
     Или, наконец, то, что для утешения провинции, породившей «чудовищного» Дамьена, очередного сына дофина Людовика назвали графом д’Артуа?..
     В 1824 году этот принц станет королем Карлом Десятым, – последним Бурбоном на французском престоле. Его свергнет Июльская революция 1830 года…
 
     Золотые сумерки века
 
     «Осьмнадцатое столетие» умирало долго и пышно, – долго-долго продолжалась его золотая осень. Свершавшиеся революции в экономике, быту, нравах, представлениях все чувствительней раздирали ветхую ткань социальных порядков. «Laissez passer, laissez vivre!» («Дайте пройти (действовать), дайте жить!») – стало лозунгом рвущихся к власти буржуа. Увы, старый порядок мог ответить лишь знаменитым: «Apres nous le deluge» – «После нас хоть потоп». По преданию, эти слова произнесла маркиза Помпадур, утешая короля после того, как Франция проиграла англичанам то ли Индию, то ли Канаду…
     Первым солнце закатилось для великосветских дам. Видеть свет солнца считалось вульгарным, – настоящая модница пробуждалась на закате и возвращалась в постель ближе к рассвету.

     Затем солнце закатилось для старого Людовика Пятнадцатого. Когда он заболел ветрянкой, молиться за него во всем королевстве стали только три человека, а умирал он вообще, всеми покинутый, на руках своей последней возлюбленной, бывшей проститутки графини Дюбарри. Впрочем, она была предпоследней его любовью: оспой король заразился, возможно, после интрижки с дочкой какого-то столяра…
     Королем стал его внук Людовик Шестнадцатый, и солнце в последний раз обласкало королевский престол. Все надеялись на реформаторские устремления молодого монарха.
     Но и его коронация проходила безо всяких отклонений от самого древнего в Европе на тот момент ритуала, в соборе города Реймса, куда заглянем и мы, последовав в Реймс за хрустальной королевской каретой, обитой изнутри алым шелком.
     Коронация монарха – не просто церемония, она именно священнодействие, венчание со страной. Французские короли, считавшиеся первыми среди христианских монархов, получали при этом (согласно традиции) и некоторые магические способности. Возложением рук они могли исцелять золотушных.
     Итак, 11 июля 1775 года в шесть часов утра два прелата, предваряемые процессией каноников с горящими свечами и детским хором, отправляются в епископский дворец, где остановился король. Король ожидает их, возлежа на постели в окружении первых лиц страны, облаченных в древние одеяния. Так же одет и сам юный монарх: на нем сутана из серебряной парчи и черный треугольный берет с белым плюмажем, в который вставлено несколько темных перьев цапли.
     Дальше – как в сказке:

     «Дверь королевской комнаты заперта. Приблизившись к ней снаружи, главный регент собора стучится своим посохом… «Кто надобен вам?» – «Король». Голос отвечает: «Король почивает». Через несколько мгновений главный певчий стучит снова; тот же вопрос, тот же ответ. Певчий стучит в третий раз. Но теперь уточняет: «Нам надобен данный Богом король Людовик Шестнадцатый». Дверь тут же отворяется; подойдя к монарху, оба прелата помогают ему подняться с ложа и встать на ноги. Символика действия очень прозрачна: король продолжал спать, поскольку еще не сподобился Божественного помазания, и именно церковные сановники, которые одарят его благодатью, прерывают ритуальную летаргию» (Ж. Ленотр, с. 169 – 170).
     Далее процессия движется в Реймсский собор.
     «Мы не в состоянии не только описать, но даже перечислить все моменты грандиозной церемонии. В продолжении пяти часов король будет раздеваться, одеваться, снова раздеваться, переходить из рук в руки, к нему будут всяческим образом прикасаться, его будут теребить, поворачивать туда-сюда, как манекен; ему надлежит повергаться ниц, вновь подниматься… Королю предстоит поочередно подставлять для святого помазания лоб, живот, спину, правое плечо, левое плечо, внутреннюю поверхность локтей, запястий и ладони. Затем ему надо вновь надеть тунику, далматику, мантию и принять тяжесть короны Карла Великого… двенадцать пэров Франции должны взять ее одной рукой и возложить на голову короля. Тот чуть не падает под необычайным весом короны. «Она давит меня», – произнесенные им в тот момент слова трагически отзовутся впоследствии. Тут же эту корону заменяют более легкой, сделанной специально для этой церемонии и осыпанной бриллиантами. Затем ему в руку влагают «Отраду» – меч все того же Карла Великого, держать его надлежит острием вверх. Его обувают, к его бархатным башмакам прикрепляют золотые шпоры, на палец руки надевают кольцо. Наконец ему вручают скипетр.
     И вот во всем этом облачении, влача за собой тяжелую мантию (тридцать квадратных футов горностая и шитого золотом бархата), мучимый царящей в церкви невыносимой жарой, он должен одолеть сорок ступеней лестницы, ведущей на амвон. Здесь, вознесшись надо всеми присутствующими, наконец он может сесть на особый трон без спинки и подлокотников, что означает: больше он не нуждается в поддержке» (там же, с. 171–172).
     По окончании всего этого священнодействия Людовик спросит у архиепископа Реймсского, не устал ли тот. Выживший из ума старец ответит любезностью на любезность: «О нет, Государь! Я готов повторить все сызнова».
 
     Русско-французский постскриптум
 
     Среди реликвий в церемонии коронации участвовало и древнее евангелие на языке, который никто во Франции не мог понять. Его походя «расшифрует» уже в 19 веке наш царь Александр Первый. Евангелие оказалось написано… на старославянском! Оно было вкладом в сокровищницу собора от Анны Ярославны, королевы Франции в 11 веке.
     И еще один «русский след» в этой церемонии: корону Людовика венчал изумительной красоты алмаз «Санси». В начале 19 века одна из французских принцесс подарит его русскому богачу П.Н. Демидову, а тот сделает его свадебным подарком своей супруге Авроре Карловне Шернваль, – ее стойкими обожателями были А.С. Пушкин и Е.А. Баратынский. После смерти Демидова мужем Авроры станет Андрей Карамзин – сын историка.
     Нет, Людовику не удалось провести необходимые реформы. После жестокой зимы 1788 года и последовавшего за нею неурожая страна оказалась на пороге революции.
     И опять «русский след» – вернее, след в русской культуре! В 1839 году обожатель Аврориной сестры Эмилии Михаил Лермонтов набросает вот эти строки:
     На буйном пиршестве задумчив он сидел
     Один, покинутый безумными друзьями,
     И в даль грядущую, закрытую пред нами,
     Духовный взор его смотрел…
     Он говорил: ликуйте, о друзья!
     Что вам судьбы дряхлеющего мира?
     Над вашей головой колеблется секира…
     За основу поэт возьмет воспоминания Лагарпа (учителя Александра Первого) о пророчестве, которым примерно за год до начала Французской революции наградил своих друзей известный мистик и приятель Марии Антуанетты Жан Казот.
     Молодость он провел в Индии, где приобщился тайн эзотерики. Его перу принадлежит первая на французском языке «готическая» повесть «Влюбленный дьявол». Так вот, Лагарп вспоминал, что на одном из светских вечеров этот самый Казот предсказал каждому из собравшихся его судьбу, – и большинству смерть на эшафоте в ближайшие два-три года. Тогда ему никто не поверил, но разразившаяся революция полностью подтвердила пророчество Казота (к слову, и он сам погиб под ножом гильотины).
     Позже оказалось, что текст Лагарпа – литературная мистификация.
     Увы, якобинский террор, ярость народа, дикие насилия гражданской резни стали жестокой реальностью. Даже останки французских королей были выброшены из усыпальниц аббатства Сен-Дени. Их подобрали и перекупали друг у друга художники, чтобы из сердец и костей «помазанников божьих» добывать редкую краску.
     Почти сбылось пророчество Шекспирова Гамлета: королевский прах пошел на затычку для бочки…
 
     Основная литература
 
     Кенигсбергер Г.Г. Европа раннего Нового времени. 1500 – 1789. – М.: Изд-во «Весь Мир», 2006.
     Козьякова М.И. История. Культура. Повседневность. Западная Европа: от античности до 20 века. – М.: Изд-во «Весь Мир», 2002.
     Ленотр Ж. Повседневная жизнь Версаля при королях. – М.: Мол. гвардия, 2003.
     Митфорд Н. Франция. Придворная жизнь в эпоху абсолютизма. – Смоленск: Русич, 2003.
     Труайя А. Петр Великий. – М.: Изд-во Эксмо, 2005.
     Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. – М.: Ad Marginem, 1999.
     Шоню П. Цивилизация классической Европы. – Екатеринбург: У-Фактория, 2005.